– Пошли. Покажем. – Сеньора Испанья потянула его за локоть.
– Б-г, ты в жизни такой красоты не видал!
– Видимо, – Кэмп открыл Шкету дверь, – я просто не привык. Столько разных… людей. Этот мальчик голый, да? А никто и бровью не ведет, словно так и полагается.
Большая сумрачная комната, по стенам сплошь книги. На полу и на подушках при свечах сидели человек десять. Кое-кто оторвал взгляд от магнитофона, источавшего органную музыку. Один человек (Шкет вспомнил, как тот в «Ноябре» отпустил шуточку насчет дыма) сказал:
– Шкет? Капитан? Не хотите к нам? Мы тут слушаем…
– Мы в обсерваторию. – Кэмп открыл другую дверь.
Орган умолк; краткая пауза – и долгая гнутая нота. Затем еще одна… Они слушали «Преломление».
Шагая за Кэмпом почти черным коридором, Шкет улыбался. Уловил Ланьин свист. На вершине лестницы увидел слабый свет. Ковер был толстый и очень теплый под босой ногой – что, отопление включили?
– Будь Роджер здесь, было бы, наверно, попроще. Но распоряжаться праздником для толпы людей, которых я, честно говоря, выставил бы за порог…
Шкет тихонько изумился; интересно, о чем в паузе подумал Кэмп.
– Прямо и не знаю, что делать. Понимаете меня?
Что, подумал Шкет, ни ответь, выйдет сердито или глупо. Ответил:
– Ну да, – и зашагал за Кэмпом вверх по лестнице.
– Несколько месяцев назад, – сказал Кэмп, – я участвовал в экспериментах. Луна ни при чем. Даже пришлось получать специальное разрешение от Космической Программы. Какие-то студенты одного моего друга в Мичигане ставили опыты, и этот друг, видимо, решил, что ему зачтется, если морской свинкой залучить меня. А я давно ничего не делал вне Программы и согласился. Они экспериментировали с сенсорной депривацией и перегрузкой.
Кэмп дождался Шкета на площадке и поднялся на третий пролет.
По кирпичному полу подвел Шкета к двойным дверям.
– Мне досталась перегрузка. Любительщина, честно говоря.
Шкет вышел на, кажется, полукруглый балкон.
Из библиотеки смутно донеслись хлопки – целая толпа народу захлопала в ладоши под музыку…
– Видимо, они слишком много прочли статей про ЛСД…
…и закричала.
– …Я принимал ЛСД в конце пятидесятых – тоже эксперименты, один мой друг-психиатр ставил. Но я всегда немножко опережал события. Короче, что такое ЛСД, я знаю. И вполне уверен, что большинство этих мичиганских ребят не знали.
Над балконом – стеклянный купол. В центре – небесный глобус из прозрачного пластика, шесть футов в диаметре. Свет из сада внизу сражался с дымом сверху, что светился разбавленным молоком.
– Вы-то, надо думать, принимали и ЛСД, и не только.
– Конечно.
– В общем, все только и делали, что рисовали красивые картинки, а потом их рассматривали. – Кэмп коснулся глобуса, убрал руку. Поверх Весов скользнул Овен. Звезды – блестящие камешки в вытравленных схемах созвездий. – У них были сферические залы с рирпроекциями, немногим меньше этой комнаты. Они проецировали на стены разноцветные пятна, и силуэты, и вспышки. Надели на меня наушники и пускали туда гудки, и щелчки, и частотные колебания. А я должен был различать паттерны. Позднее я узнал, что был в контрольной группе: нам не досталось никаких паттернов. А те, что я различал, сказали мне, я наложил сам… Но после двух часов эксперимента, после двух часов светошумовых завихрений и стимуляции я вышел наружу, в реальный мир, и меня потрясло, до чего… богато и сложно всё вдруг выглядит и звучит: текстуры бетона, древесной коры, травы, переливы оттенков от неба к облакам. Но богато – в сравнении с камерой сенсорной перегрузки. Богато… и тут я сообразил: то, что эти ребята называли сенсорной перегрузкой, на деле – информационная депривация. Корова перед тобой или машина, сообщает паттерн, в который складываются формы и цвета. Клен перед тобой или сосна, стирол или полиэтилен, лен или фланель, говорят тончайшие вариации цвета на плоскости. Возьмите любое зрелище, отрежьте куски сверху и снизу, оставьте лишь дюймовую полосочку – и вы все равно изумитесь, сколько информации можно получить, лишь пробежав по ней взглядом. И тогда я стал вспоминать Луну. Потому что там – и многие мили по пути туда – стандартные информационные паттерны просто сыпались. Но об этом мы, вернувшись, не могли поговорить ни с кем. К долгому свободному падению мы приучались под водой, в водолазных костюмах. Помню, когда началась взаправдашняя невесомость, я по радио передал: «Эй, прямо как под водой!» – но сам, говоря эти слова в микрофон, думал: эти два состояния никак невозможно перепутать. Однако я не знал, как описать разницу, и рассказал про ощущение со слов тех, кто никогда его не испытывал. Потом я думал: это как сказать человеку, что земля плоская, и послать к краю; а он, толком не зная, как описать эту плавную округлость, запинается, и заикается, и говорит: «Ну да, я был на… краю». А сама Луна – и этого я действительно никому не говорил никогда, потому что до этих экспериментов едва ли смог бы выразить, – она другой мир, на Луне никак не понять, что значит что. Физически. Весь пейзаж не сообщает о себе ничего, ни на каком уровне – в отличие от самых что ни на есть глухих песков на земле, которые сообщают, какие их обдували ветра, какие на них выпадали или не выпадали дожди, как они осязаются ступнями. «Безвоздушная безводная пустота…» – так обычно выражаются фантасты? Нет, это описание земной пустыни или межзвездного пространства, когда смотришь в него, уютно подоткнув вокруг себя атмосферу. Луна – иной мир, с иным порядком, и он непостижим. Там нет этого богатства – не потому, что блекло, не потому, что сплошь буро, лилово и серо. А потому что взгляд бежит по камням и грунту, но ты не понимаешь, что означают тончайшие вариации цвета. Там есть и горизонт, и перспектива, и… ну, камни и грунт, но больше всего это похоже на камеру сенсорной перегрузки. И разумеется, ни капли на нее непохоже. Там не было ужаса. Ужас – это все равно про Землю. Страшно – пожалуй. Но даже страх растворялся в восторге. Я… – он помолчал, – не знаю, как вам об этом рассказать. – Улыбнулся и пожал плечами. – И это, пожалуй, единственное, чего я правда никому не говорил. Нет, я говорил: «Это неописуемо. Там надо побывать». Но моя первая жена то же самое говорила свекрови о том, как мы съездили в Персию. А я совсем о другом.
Шкет улыбнулся в ответ и о том пожалел.
Я не верю не столько в эту его Луну, подумал он, сколько в первую жену в Персии.
– Я понимаю, – сказал он, – насколько позволяю себе понять.
– Может, – не сразу отозвался Кэмп, – и понимаете. Пойдемте дальше праздновать.
Спускаясь по лестнице, Шкет чувствовал, что выдал себя, и гадал, есть ли в этом плюсы. Хорошо бы отыскать Ланью и Денни.
На террасе капитан заозирался, будто искал, с кем бы еще поговорить, а Шкет подумал: сейчас мне кажется, будто я за него в ответе, – на что он, вероятно, надеялся в ту ночь, когда я его сюда провожал. Это нехорошо, и мне так не нравится.
