В неудержимом приступе хиханек Милли с Ланьей вцепились друг в друга.
Саламандр глянул на Шкета, поморщился и потряс головой.
Шкет пожал плечами.
– Я гребень потеряла! – Милли наконец высвободилась. – Ну ты подумай, а! Потеряла гребень.
Ланья оглянулась на Шкета:
– Я вас потом найду.
И, обняв Милли за плечи, вместе с ней бежала из сада.
– Слышь, – сказал Флинт. – Неплохая гулянка.
Лишившись Милли, Саламандр пристроился к первой девушке. Наклонился, что-то ей шепнул. Она шепотом ответила.
– Да блин, ниггер! – сказал Харкотт. – Только и делаешь, что ебешься, ну?
– Ёпта, – сказал Флинт. – Твоя розовая жопа тоже наскакалась – я смотрел.
– Ну это да, – сказал Харкотт. – Но ты ж одной всунул, потом другой, потом опять той… бал-лин!
Флинт только усмехнулся.
Тут оба заметили, что Саламандр с девушкой ретируются.
– Эй! – крикнул Харкотт и припустил следом.
Флинт пристроился к ним с другого бока.
В сомкнутом строю меж черным и белым девушка с Саламандром удалились.
– Пошли. – Денни отстранился от Шкета, и тот пошел, гадая, что в этой беседе заинтересовало Денни больше всего. Но тот, едва очутился между изгородями – одно плечо оперено тенью, другое облито огнями «Июня», – остановился и покрутил ручки на пульте. – Вот.
Джона Шкет нигде не видал, совершенно точно. Впрочем, он и Милдред узнал не сразу.
Наплыв гостей в направлении «Ноября» отрезал их от Саламандра и его спутников.
Оставив Денни, Шкет подумал: но задумывалось же побыть с ним. Цыкнул, досадуя на себя, и взошел на очередной мостик.
На его берегу фонари горели.
Навстречу вышел Фрэнк, улыбаясь от уха до уха, слегка щурясь, сияя лицом под прожекторами.
Меня он, наверно, видит силуэтом, подумал Шкет.
– Эй! – сказал Фрэнк. – Прекрасный праздник тебе устроили. Поздравляю по всем поводам. Мне тут отлично.
– Да, – сказал Шкет. – Мне тоже.
За спиной у Фрэнка, за мостом он различил вспышку металлической зелени. Ланья по-прежнему болтала с Милли, а у той восстановилась куафюра. Обе по-прежнему смеялись. Обе по-прежнему уходили прочь.
– Видел мою книжку?
– Само собой.
– Как тебе мои стихи? Мне интересно, что ты скажешь. Ты же настоящий поэт.
Фрэнк задрал брови:
– Это весьма… ну… – И опустил. – Тебе честно? Я предлагаю, потому что ты, наверно, наслушался комплиментов, тем более на собственном празднике. А настоящая честность довольно редка – может, сейчас не время, давай отложим, поболтаем как-нибудь вечерком у Тедди.
– Нет-нет, говори, – ответил Шкет. – Я так понимаю, они тебе не очень покатили?
– Ты знаешь… – Одной закаменевшей рукой Фрэнк ухватился за перила, прислонился к ним. – Я все думал, что тебе сказать, если ты спросишь. Я вообще много про тебя думал. Гораздо больше, я подозреваю, чем ты про меня. Но я вечно о тебе слышу, люди вечно о тебе судачат. И я понял: я же совсем тебя не знаю. Но мне всегда казалось, что ты хороший человек. И мне кажется, полезно будет, если кто-то поговорит с тобой начистоту, да? – Он засмеялся. – И тут я такой уже открыл рот, чтоб сказать: «Прекрасные стихи», – как и все. Это не про меня. Я считаю, лучше по-честному.
– И что ты думаешь? – В своем голосе Шкет уловил холодность и изумился; слушая себя, вдруг почувствовал, что застрял в капкане.
– Мне не понравилось.
Все дело в его улыбке, подумал Шкет, а затем подумал: нет, ты просто внушаешь себе, что это его улыбка тебе не по душе. Он сказал, что ему не понравилось, вот и все.
– Что в них плохого?
Фрэнк фыркнул и перевел взгляд на камни:
– Тебе правда интересно?
– Ага, – сказал Шкет. – Мне интересно, что ты думаешь.
– Ну… – Фрэнк на него посмотрел. – Язык крайне искусственный. Между ним и подлинной речью – никакой динамики, никаких отношений даже. Большинство стихов высокопарны и чрезмерно эмоциональны… в том, что все они искренны, я не сомневаюсь. Но одна искренность без мастерства обычно дает слащавость. Эмоциональный фокус нулевой, и то, что могло быть интересным, оборачивается каким-то мелодраматическим гран-гиньолем. В итоге выходит довольно банально. Метод клишированный, стилистика нередко тоже. И стихи скучные. – После паузы, в которой Шкет перебирал все многообразие своих неприятных чувств, Фрэнк продолжил: – Слушай, ты мне сам как-то сказал, что пишешь стихи всего пару недель. Ты правда думал, что вот ты такой засучил рукава – и первые же тексты достойны прочтения? Чуточку маловероятно, не находишь? Меня-то, пожалуй, больше всего задевает вот это все. – Он обвел рукой гостей по обе стороны моста. – Тэк обмолвился, что вы с ним сверстники – ты на два года старше меня! Шкет, тут большинство считает, что тебе лет семнадцать-восемнадцать! Возраст, плюс эти Ангелы Ада для бедных, плюс слухи про твои извращения – люди явились на спектакль. Для большинства «Медные орхидеи» – это как выступление говорящей собаки. Говорящая собака так замечательна сама по себе, что им по барабану, о чем собака говорит.
– Ын… – Шкет имел в виду: «А». – И ты, – чего он тоже в виду не имел, но не умолк, желая удостовериться, – считаешь, что стихи у меня неважные?
Фрэнк сказал:
– Я считаю, они очень плохие.
– Ух, – серьезно сказал Шкет. – И ты считаешь, для этих людей они больше ничего не значат?
– Для большинства, – Фрэнк опять возложил на перила закаменевшую руку, – поэзия не значит ничего. Но из того, о чем ты говорил мне в баре, – что ты читаешь, что чувствуешь, – я так понял, для тебя она кое-что значит. Отчего я тут так старательно и сажусь в лужу.
– Да нет, – сказал Шкет, – ты говори, – а в мыслях: но он ведь и не замолкал, нет?
Шкетова тень отрезала Фрэнку пол-лица и половину лиловой рубашки.
– Нынешняя поэзия разнообразна, – Фрэнк моргнул видимым сощуренным глазом, – и, вероятно, судить глупо. Есть много разных направлений. И конечно, лично я одни предпочитаю другим. Скажу честно: то, чем тщатся быть твои стихи, мне и в лучших проявлениях малоинтересно. Поэтому, наверно, вообще не стоило открывать рот. Слушай, я не сужу. Я описываю свой личный отклик. Видимо, я пытаюсь сказать вот что: насколько я понимаю – а я признаю, что пристрастен, – вполне ясно, чего ты в своих стихах добивался. И вполне ясно, что ты и близко не подошел. Последний стих, тяжеловесным пятистопным ямбом, – ну, вот он, может, и хороший; а может, и нет – я не знаю. Он не поддается прочтению. – Улыбнулся Фрэнк бледно. – Но в этом-то и загвоздка, согласись.
Шкет закряхтел – хотел изобразить вежливое согласие. Вышло скорее так, будто ему локтем заехали в печень. И я, подумал он, так звучать не хочу.
