Доллар похлопал глазами Шкету и пальцем отер шелушащийся уголок рта. Смотрел он грустно и испуганно.
– Мы тебя не тронем, – сказал Флинт. – Мы свое уже тоже получили. Мы только последим, чтоб ты на Шкетовом празднике больше не вляпывался.
Шкет в сомнениях отпустил Долларово плечо.
– Хоть бы кто мне сказал, что надо делать.
– Иди к ним, – сказал Шкет.
Флинт и Доллар полезли по склону среди кустов и древесных побегов.
Шкет отвернулся, не успел Доллар долезть до верха.
А вот хоть бы из всех этих людей, ради меня тут собравшихся, один кто-нибудь подошел, постучал меня по плечу и спросил, все ли хорошо у меня, нормально ли мне, сказал бы, пошли выпьем, после такого тебе выпить – самое оно. И я не хочу бродить тут таким, сука, жалобным, искать, кто снизойдет. Вот пусть само случится. Порой зрение так давит на сетчатку или звук на барабанную перепонку, что сил никаких нет. Где я потерял себя, где начал рыть эту колею? Гуляешь тут в садах – и нервную поверхность разума, отмечающую ход времени, одной ходьбой натирает до воспаления.
Я написал?..
И эта мысль – все равно что снова впериться в плиточный узор, по которому он бродит часами.
Я?..
Наивысочайший момент, что я помню (размышлял Шкет), – когда я голым сидел под деревом, с тетрадкой и ручкой, записывал слово, потом еще, потом еще и слушал, как они сплетаются, а небо светлело, выползая из ночи. О, умоляю, что угодно потерять – только не это…
– Эй, Шкет!
– Чего?
Но Потрошитель окликнул его на ходу, помахал и уже удалялся.
Шкет неуверенно кивнул в ответ. Затем нахмурился. И ни за какие пироги не вспомнил бы, о чем сейчас думал. Лишь одно слово в голове… артишоки.
Паук одиноко сидел на земле в «Октябре», наполовину во мраке, у прожектора, и мятым газетным комом промокал живот. Газета снова и снова кроваво хлопала перед ослепительным стеклом.
– Ты как? – спросил Шкет.
– Чё? А, нормалек. – Паук поплотнее смял газету. – Царапина. Крови не очень много.
– Прости, пожалуйста, – сказал Шкет. – Ты как себя чувствуешь? Я тебя не заметил.
Паук кивнул:
– Я так и понял. – Еще помял газету. – Я, блядь, красавец писаный, – он подтянул пятки под себя и встал, – но это просто царапина. – Он отогнул полу жилета и протерся газетой, прижал ее к животу. – С одного конца только сильно кровило.
Шкет заглянул снизу в опущенное лицо черного юнца:
– Сейчас точно нормально?
– Да вроде. Сейчас-то. Но, слышь, напугал ты меня до усрачки. Я думал, все кишки на траву повыпадут.
– Прости, чувак. Дай гляну?
Тиковую плоть словно вымазали краской. С одного конца пореза на ремень текло красное. Ширинка слева стала черно-бордовой. Паук снова промокнул живот.
– Ты ж кровью истекаешь, как свинья резаная! – сказал Шкет.
– Да царапина. – Паук кончиками пальцев потрогал окровавленный живот (тоже ногти грызет, подумал Шкет), пощупал тугую кожу над пупком, оттянул пояс, чтоб отлип. – Не больно ни капельки.
– Может, в доме что-нибудь найдется – бинты какие-нибудь. Пошли…
– Уже останавливается, – сказал Паук. – Скоро перестанет.
Он перевернул кровавую газету, посмотрел.
Кровь – живая ткань, подумал Шкет, вспомнив, как очки его учительницы биологии в старших классах слетели с края мраморного лабораторного стола – одно стекло вдребезги на горчичной плитке.
– Так, пошли. Давай тогда выпьем. После такого тебе выпить – самое оно.
– Ага, – улыбнулся Паук. – Ага, пошли. Выпить. Выпить – это хорошо. – Он ухмыльнулся, смял газету, шумно запульнул ее в кусты. – Ыхннн… – сказал он, сделав три шага. – Может, мне в дом, промыть это дело, что ли.
– Чувак, прости, – сказал Шкет. – Мне ужасно жаль.
– Да я понимаю, – сказал Паук. – Ты ж не нарочно.
На полпути через «Июль» их заметила Эрнестина Трокмортон:
– Ой! В смысле боже… мой!
В последующей суматохе Шкета отыскали Денни и Ланья (лиловая, и лиловое расцветало синевой), а Эрнестина и другие гости уламывали Паука зайти в дом.
– Я хочу… выпить, – неуверенно отвечал Паук.
Эрнестина спрашивала:
– Вы как себя чувствуете? С вами все хорошо?
– Он хочет выпить, – сказал Шкет.
Паук растерялся; затем растерянность утонула в воинственном безмолвном смущении, и он, не противясь, пошел, куда повели.
– Так и заражение заработать недолго, – в третий раз повторил Эверетт Форест.
Мадам Браун стояла позади толпы, скрещивая и заламывая руки. Поводок крутился, и обвисал, и позвякивал.
Шкет все трогал Ланью за плечо; они стояли и смотрели. (Во второй раз она ответно коснулась его руки – но не в первый, и не в третий, и не в четвертый.)
Мюриэл, часто дыша, припала на передние лапы; и снова уставила морду в землю.
Денни в толчее несколько раз прижимался к Шкету, клал руку ему на плечо, на локоть, на спину. Шкет подумывал откликнуться…
– Шкет!
Поначалу он не обернулся.
– Если найдете пару минут… Шкет, вы не уделите мне пару минут?
А когда обернулся (Ланья с Денни тоже), ему поверх голов улыбался Билл, прижимая к уху приборчик, сильно смахивавший на пульт от платья.
– Можно вас на пару минут… Шкет?
На сей раз, когда Шкет коснулся Ланьи и Денни, оба пошли с ним. (А в мыслях: они бы все равно пошли; ими движут разные механики, но у обоих развилось любопытство, которое не позволит им такое пропустить!)
– Да не вопрос, – сказал Шкет. – Вы чего хотели?
– Спасибо. – Билл ухмыльнулся и поправил микрофон на кармане черной водолазки. – Он включен. Давайте, пожалуй, так и оставим, чтоб вы привыкли про него не думать. Только отойдем, а то шумно. Вернемся, например… А что случилось, кстати, с этим высоким черным мальчиком? Он из вашего гнезда?
– Я его порезал, – ответил Шкет.
Билл постарался не выдать удивления.
– Я нечаянно, – сообщил Шкет микрофону. И отстегнул с запястья парадную орхидею.
– Вы… – тут Билл заметил Ланью с Денни, но ничего им не сказал, – своих держите в строгости, не так ли?
Шкет решил: мне сообщают, не спрашивают, – и не ответил.
– Мы куда? – прошептал Денни и снова опасливо покосился на кассетный диктофон.
– В тартарары, если пригласят любезно, – ответил Шкет. – Умолкни и пошли. У тебя ничего не спросят. Только у меня.
