Я вернулся [в] кухню.
Роза глядела сквозь сетчатую дверь, поднеся к лицу подбородку бурый кулачок. Я подошел к ней сзади и тоже посмотрел. Остальные четверо детей были во дворе.
Сэмми стоял там, где бордюр переламывался, сворачивая на улицу. Носком кроссовки трогал кольцо Кошмаровой цепи.
Сидевший на крыльце Стиви поднялся.
Сэмми стал подбирать цепь.
Стиви сказал:
– Руки убрал, ниггер!
Марселина рассмеялась, но, по-моему, не над этим.
Сэмми посмотрел и посмотрел смущенно, отошел, подобрал на улице доску и стал играть один.
Я коснулся Розиного плеча, и она подпрыгнула.
– Не хочешь пойти поиграть с ребятами?
Она только моргнула. (Кто-то должен разобраться с ее черным негритянским колтуном – постричь, наверно.) Потом Она вышла и села на крыльцо, как можно дальше от остальных.
По-настоящему дружат только Стиви и Марселина. Вудард (он такой как бы горчичный – и кожа, и мохнатая шевелюра) просто к ним прибился.
Мне их всех жалко.
В тот вечер я, взяв сосновую доску вместо стола, /вышел,/ сел на крыльцо /и/ работал над ковырялся в моем стихотворении. Просидел часа два и тут заметил, что цепь /куда-то/ убрали делась.
Я посидел еще. Потом ушел в дом.
* * *
Утром, как только ушел Денни, Ланья вернула мне тетрадь – вот эту самую. Первым делом я заглянул под обложку.
– А новые стихи? – спросил я.
– Они же все на отдельных листах – я решила, сложу их в стол. Если они тебе нужны?..
– Нет, – сказал я ей. – Оно, пожалуй, и к лучшем3[у?]. А то выпадут.
– Видел статью /в «Вестях»/ про тебя и детей? – спросила он[а], когда мы вышли на задний двор.
– Нет, – ответил я.
И она мне рассказала.
Мне стало странно.
Один раз мы пошли / назад / на / антресоли / что-то взять. Меж/ду/ стеной и матрасом она нашла листок.
– Ты это уже закончил?
Я посмотрел.
– Наверно. Вообще-то, нет, оно не закончено. Но мне больше не интересно.
– Я заберу и сложу к остальным, – и она убрала его себе [—?] в карман рубашки; а потом спрыгнула и вскрикнула [, когда?] приземлилась: – Айййй!
Я подумал, она вывихнула лодыжку.
Оказалось, несерьезно.
Мы пошли в кухню; она заглянула в кофейное ведро на плите и нахмурилась, увидев грязь.
Вошел Б-г с газетой.
– Эй, слышь, зашибись, скажи? – Газету он сложил статьей наружу.
На третьей полосе.
– Мне вот интересно, – сказала Ланья, через гостиную глядя на Стиви и Вударда (Тарзан катал их, изображая лошадку), – что ты с ними будешь делать.
Я стоял, прислонившись Я стоял, прислонившись к дверце холодильника, пальцами зацепившись вокруг за резиновую прокладку по краю дверцы.
– Про Джорджа ни слова. – Я подергатянул. – Можно подумать, я их в одиночку спас. Это Джордж придумал, ешкин же кот. Я просто за компанию…
Вошла Роза, грохнув сеткой, и по пути через кухню сверлила Ланью глазами. Ланья улыбнулась; Роза – нет и шла дальше. У двери в комнату остановилась, поглядела на Тарзана с мальчиками, вздохнула, развернулась и снова – хренак! – ушла на крыльцо.
Сэмми играл посреди улицы и на Розу не глядел.
Б-г сдвинул мусор по столу (Марселина в комнате с Тарзаном выкрикивала: «Дай я! Дай я!.. Ну дай я!») и сел на перевернутый ящик из-под молока – читать нам статью. Ящик был низкий, и столешница упиралась ему чуть ниже сиськи. / Он прочел ту часть, где про: «… / во время пожара вломился в деревянный каркасный дом, примыкающий к продуктовому магазину, уже объятому пламенем, и выпустил пятерых малолетних детей, запертых в дальней спальне на втором этаже. Сообщается, что дверь спальни неловко подперли спинкой стула под дверной ручкой…»
– Не стула никакого, – сказал я. – Кто-то, блядь, фортепианный табурет поставил на попа. В коридоре весь ковер нотами, сука, усыпан. Почему там не пишут про Джорджа?
– Похож[е?], репортер у вас из-за плеча подглядывал, – сказал Б-г.
Я сказал:
– Там никого не было, – сказал я. Кусок резины отвалился, но я его уронил и потерял – упал куда-то в щель между холодильником и раковиной. – Только Джордж.
– То[гда] откуда они узнали, что про это надо написать? – спросила Ланья.
– Не знаю, – ответил я. – Вообще-то, дверь открыл Джордж. Я только за ножки дергал. Табурет открылся, ноты высыпались все. На ковер. А сиденье так и застряло.
– Может, Джордж потом встретил репортера, – сказала Ланья. – Может, это он им рассказал, Шкет.
– «…По имеющимся данным, дети находятся в безопасности, однако нам неизвестно…»
– Хотя, конечно, непохоже на Джорджа – самого себя вычеркивать. – Ланья вздохнула и как-то чудно пошевелила рукой, словно вкручивая ладонь в серный[серый?] пластик. – Ой, Шкет…
Внутри Тарзан громко заржал, ржание прорезал икающий смех Вударда, а его, в свою очередь, перекрыл визг Марселины.
– Но вопрос не в этом, – Ланья подняла голову, – а в том, что ты будешь с ними делать. Оставишь тут[?]
– Да ты ебанулась… – сказал я.
Б-г сказал:
– Ребята их полюбили…
– Сколько дней прошло? – сказал я. – Сколько дней назад Кошмар и Леди дракон [sic] чуть друг друга не поубивали? Ты посмотри! – Я подошел к двери в гостиную. – Тут, блядь, все стены кровью, сука, уляпаны!..
На меня, подперев кулаком подбородок, смотрел Стиви.
Тарзан сел на пятки и на меня методично не смотрел.
– Покатай меня! – сказала Марселина. – Ты же Вударда катал. Теперь меня покатай!
– Ага, – сказал Вудард. – Покатай ее теперь.
Я отступил в кухню.
– Что будешь с ними делать?
Я ответил ей:
– Не знаю.
Тарзан опять заржал.
К низу предыдущей страницы тремя скобками приколот помятый прямоугольник газетной вырезки. Концовку то ли отодрали, то ли (нижняя часть заметки оторвана по второму сгибу) так часто сминали, что она отвалилась сама.
ПОД ПАСМУРНЫМ НЕБОМРАСЦВЕТАЮТ МЕДНЫЕ ОРХИДЕИ
В Беллоне эта великолепная книга, а точнее, брошюра, уже стала общим местом – на прикроватных тумбочках под лампой, в задних карманах брюк у молодежи в парке или – вместе с «Вестями» – под мышками у городских прохожих. Вашему рецензенту остается лишь поражаться, как анонимному автору удалось добиться столь яркой зрительной образности столь простыми языковыми средствами. Столкнувшись с тематикой столь кровавой и личной, однако озвученной столь ясно и остроумно, немногие из тех, кому знаком пейзаж Беллоны, удержатся от сильного отклика, негативного или же позитивного. Эмоции поэта, хотя и кажутся бессвязными или странными, выражены тем не менее резко, пронзительно и в отчетливо человечном ключе.
