Подлинная анонимность в текущей нашей ситуации, разумеется, невозможна. После нашей публикации интервью с автором многие почитают за секрет Полишинеля, что садовод, каковой возделывает эти несгибаемые медные цветы, – вообще-…
Утром слез с антресолей, едва проснувшись. Когда уходил спать, они аккуратным рядком лежали на спальнике, который Ворон расстелил им у дивана:
Вудард свернулся калачиком в ярде от края. Роза сунула два пальца скоро сквозь дыру в клетчатой подкладке. /Наполовину/ Вылезший клок набивки колебался от ее сонного дыхания. Сэмми, Марселина и Стиви притулились к спине Саламандра. который Почему-то /он/ спал с ними на полу.
Я шумно их разбудил детей (когда мы уходили, Саламандр обмотался спальником – голова с одного конца, сапоги с другого – и закатился под диван; в бороде застрял клок набивки) и отвел в школу.
Толкнул дверь и загнал их внутрь. Ланья возилась с магнитофоном, подняла голову – не ожидал, что она так вздрогнет.
– Больше никого? – спросил я.
– Господи, ты меня напугал. – Она нажала кнопку перемотки (вперед? назад?). Все защелкало, затрещало и закрутилось.
– Я детей привел.
Роза тут же удалилась в угол и села на стул. Вудард подбрел к столу.
Марселина сказала Стиви:
– А ну кончай, – только я не понял, что /он/ [сделал].
– Остальные скоро придут, – сказала Ланья.
Я сказал:
– Хорошо. Тогда сделай так: днем, когда за детьми придут родители, раздай им этих.
Ланья выпрямилась во весь рост и посмотрела на меня в упор:
– Твою мать!
– Я не могу их оставить, – сказал я. – Говорил ведь уже.
Она поджала губы в ниточку и смотрела сердито.
Я сам удивился, что такой реакции и ждал.
– И что я буду делать с… Да, я помню, что ты говорил.
Стиви рявкнул:
– А ну руки убрал, ниггер!
Вудард отвернул от отвернулся от катушечного магнитофона, бережно держа бобину, мигая яблочно-зелеными глазами под пушистой горчичной шерстью. Неуверенно улыбнулся.
Роза расплакалась. Стиснула кулачок. От всхлипов подбородок запрыгал, слезы текли из глаз ручьями – из обоих уголков разом.
Сэмми перейдя к стоял у дальней стены, шевеля /крутя/ носком кроссовки по /на/ полу, и хлопал глазами.
Это письмо прикреплено к странице, где начинается следующая запись, скрепки сверху и сбоку. На почтовой бумаге отпечатались очертания прикрепленного под ней конверта.
Какой абсурд…
…извиняться за не причиненную пагубу. Но на ваш сегодняшний праздник я не пришел – если Лансанг доставил вам настоящее послание. Нет ничего одиознее, чем пошлые отсылки к пошлости смягчающих обстоятельств. Нет ничего огорчительнее для человека, высоко ценящего формальную честность, чем обнаружить, что при нарушении протокола в качестве единственного честного оправдания он способен привести только «личные причины».
Однако на тот момент, когда вы это читаете, я по личным причинам отсутствовал на вашем празднике. Я расстроен.
Я выказал грубость.
А мне нередко воображалось, что это – самое чудовищное признание, к какому я могу оказаться принужден.
Простите меня.
Малоутешителен аргумент, что власть имущие выступают покровителями искусств всего успешнее, когда редко появляются на глаза. Меня беспокоит Город, каковой я самонадеянно полагаю своим. Мне всегда представлялось, что всякому обществу необходимо свое искусство; и, дабы это искусство принесло плоды, его надлежит оградить от устрашения со стороны властных центров.
Посему я не читал ваших стихов. И не прочту.
Будь я менее общительным или Беллона – более многолюдной, меня устроило бы прочесть ваши стихи и никогда не встречаться с вами. Но я – существо крайне социальное, а масштабы социума Беллоны известны нам обоим.
Так что мы встретимся.
И я с нетерпением жду вашей второй книги в любой момент. Надеюсь, ее публикация будет осуществлена не менее стремительно.
Друг мой, механизмы власти завораживают меня. Кто в здравом уме возмечтает о президентском грузе проблем и ответственности? Господи, я! Я возмечтаю! Но с еврейской бабушкой президентом не стать. Родственники-миллионеры со связями в Гарварде способствуют. А вот умеренно состоятельные, с крепкой эмоциональной привязанностью к Вустеру (кливлендские фабриканты, выпускающие растворители) – решительно помеха.
Не посыпать ли еще соли на рану?
Диплом по корпоративному праву в Йеле – одно дело; диплом по патентному в Нью-Йоркском университете (с отличием, 1960, и все равно – две попытки добиться сертификата на практику в Нью-Йорке. Опять личные причины?.. Жизнь – боль!) – совсем другое.
Я заболтался.
Весьма велика вероятность, что я некоторое время не буду появляться дома.
А до нашей встречи остаюсь Ваш,
искренне,
Роджер Калкинз
РК;у.д.
слишком темно и не видно.
Так что я поднялся, потянулся, отложил доску, вошел в дом – и вдруг заорал, и завопил, и захохотал, и все высыпали посмотреть, что творится:
– Ночной набег! – сказал я им. – Мы идем в ночной набег!
Что мы и сделали – на здание с витражными окнами (городские львы, многоцветное мерцание наших огней), а с нами и Ланья, тихая как мышка; и на улице вышла забавная недодрака с тремя мужиками. Они раздухарились, насколько посмели, а потом, я так понял, догнали, что дали мху [маху?]; пару раз, впрочем, об стену их все-таки долбанули.
В гнезде Денни наполнил бутылку из ведра на плите; я забрал ее на крыльцо и еще некоторое время писал.
Появилась Ланья, присела у меня за спиной, положив руки мне на плечи, щекой к моей щеке.
[—] Ну ты пошел разошелся. Может, все-таки неплохая была мысль – пожить у меня?
– Отличная была мысль.
Она ласково сказала:
– Я, блядь, разозлилась ужасно, когда мадам Браун сказала, что ты удрал. Но я пришла сюда, а все сказали, что ты пишешь, – тогда ничего. – Она взяла пачку голубой бумаги. – Я стащу и почитаю. Через двадцать минут верну. Ладно?
– Ага, – сказал я. – Знаешь, вот это мне нравится больше всего, что я писал раньше. Что, правда, не значит ничего.
– Так нравится, что можно и второй сборник запилить?
Я ей ухмыльнулся:
