«Похож[е?], репортер у тебя из-за плеча»
«То[гда] откуда они узнали»
«вкручивая ладонь в серный[серый?] пластик» (эта избыточная «н» тоже намекает на машинописную, а не рукописную ошибку)
«Оставишь тут[?]»
А затем ему хватает педантической беспардонности впихнуть свое одинокое «sic» – «Кошмар и Леди дракон [sic] чуть друг друга не поубивали» – всего-навсего из-за отсутствия заглавной «Д»!]
* * *
Мы коагулируем и растворяемся вокруг (не внутри) дома, собираемся на переднем крыльце, рассредоточиваемся на предмет бухла в направлении лавки с разбитой витриной, в двух кварталах от дома, снова собираемся под дверью кухни, дрейфуем прочь – на разведку во двор (сгребая бутылки), а по дороге, может, заглядываем в гостиную, про которую Ланья, когда заходит, говорит, что там пахнет раздевалкой, – интересно, она бывала в раздевалке или просто фразу где-то подхватила?
Я не чую.
Сегодня днем, когда я вышел во двор, Глэдис (очень черная и глубоко беременная, у нее афро с баскетбольный мяч, сандалии и яркие штаны) и ее подруга Риса (которая, увы, смахивает на шоколадную корову) торчали там уже третий день. Ребята шутят грязно, опекают обеих маниакально.
Джек-Потрошитель:
– Девонька, ты что, слона выебла? Пузо-то отрастила какое!
И Денни, примостившийся на краешке стола, хохочет визгливее всех.
Глэдис у Паука под мышкой ерзает, вжимается в дерево, под которым они сидят.
Смех Потрошителя прерывается на приложиться к винной бутыли и продолжается, когда Потрошитель отнимает ее ото рта и передает Шиллингу с Вороном, коленка к коленке сидящим на скамье под Денни (я вчера подпер сиденье шлакоблоком).
Глэдис ухмыляется и говорит:
– Иди нахуй… – (Сколько ей? Пятнадцать? Шестнадцать?..) – хуесосище! – и выходит непристойно, как обычно, когда женщины переходят на гомосексуальный лексикон или белые говорят «ниггер» просто так, без злобы.
Шиллинг, перебивая смех, парировал добродушной алогичностью:
– Если сосать хуй, такого пуза не насосешь!
– Ну надо же, – закричал Паук, – надо же, если б я знал… – очень театрально расстегнул ширинку и сунул внутрь свободную руку.
Глэдис взвизгнула на ноги и шарахнулась.
Я подсел на крыльцо к Рисе, а она закрыла «Орхидеи», упертые в поблекшую джинсовую коленку, и на меня не посмотрела.
Мимо проходил Тарзан с вином, протянул его одному из белых (событие вполне замечательное, нельзя не заметить); я согнулся так, что колени задрались выше плеч, и перехватил бутыль.
– Как тебе? – спросил я Рису.
Она посмотрела, а я обнял ее за плечи и предложил вина. Тут она впервые выдала испуганную полуулыбку (она-то вроде на пару лет старше Глэдис; восемнадцать? Двадцать, может?) и выпила. Вино в запрокинутой бутыли заплескалось маленьким сливовым морем.
– Ой-ёй. – Это Потрошитель. – А что твоя девица скажет, когда придет?
– Пошла она нахуй, – сказал я.
– А что его парень скажет? – донесся откуда-то голос Доллара.
Я сказал:
– И он нахуй пошел.
Денни наклонился над столом и подтащил к себе новую бутыль.
Глэдис повертелась в своем мешковатом зеленом (для них она личная катастрофа, дивная радость; выглядит она так, будто ожеребится сию секунду; утверждает, впрочем, что ждать еще не один месяц) и, хихикая, снова пристроилась к Пауку.
Потом вошли Харкотт с Флинтом (спорили, где стоит какой-то дом), а мы перестали валандаться на заднем дворе и собрались на переднем крыльце. Я стоял с Саламандром и оглядывал улицу. По улице к нам шел Тринадцать.
– Эй! – окликнул он с отчаянной доброжелательностью смертельно скучающего. – Никто к нам в гости не хочет? Эй, Шкет, ты ж не видал, где я теперь живу. Хошь зайти, с ребятами познакомиться?
В этом городе, где ничего не происходит, отказ от нового стоит рассудка.
Посреди прений, и вина, и летаргии как-то так вышло, что я, национальная гвардия (Саламандр, Харкотт и Флинт) и Денни пошли с Тринадцатью.
Долго-долго вверх по темным лестницам, где Флинт сказал:
– Чувак, а я не знал, что ты так близко. Ты ж, сука, прям за углом, – а Тринадцать сказал:
– Я ж говорил, что я, сука, прям за углом, чё вы к нам не ходите никогда? – и тут я задрал голову.
На вершине лестницы стояла Кумара; когда мы волной разбились об нее, она развернулась следом за Тринадцатью и пошла (за его плечом), дыша так, будто не дышала с его ухода.
На кровати у дальней стены чердака тощий парень без рубашки и в джинсах – на обеих коленках дыры – сидел и кулаками тер глаза. Сел, наверно, только услышав нас на лестнице.
Не в том дело, что эти извлекаемые из «Вестей» «героические» истории про меня недостоверны (ну… местами, да), а «злодейские» истории, разлетающиеся слухами, сильно искажены (ну… та же фигня). Однако тут шесть минут, там двадцать секунд, спустя неведомо сколько недель еще сорок пять минут: время, которое я трачу на «героические» или «злодейские» поступки, – это же микроскопическая доля моей жизни. Даже то, что удается отрезюмировать по этому дневнику, – вырывает ружье из рук мародера! помогает спасти детей от гибели в огне; ведет победоносную атаку (Ха! Они там со страху чуть не спятили!) на вооруженную цитадель; полуобутым хромает по улице и визжит; спасает Старого Фауста из обрушенных руин (а когда-то пытался писать стихи…) – все это со мной случилось, я этого не делал. Несопоставимость поступков по виду снаружи и по ощущению изнутри замыкает любые уста, что тщатся их описать!
Еще двое стояли у окна. Тринадцать заскакал вокруг них в великом возбуждении:
– Эй! Эй, народ, это вот Шкет! Эй! – и поманил меня.
– Привет. – Черный в сером рабочем комбинезоне оторвался от подоконника и протянул руку.
Его друг, коренастый блондин (стриженый) в джинсе и рабочих сапогах, выставил руку для второй порции.
– Я слыхал, ты тут что-то мутишь.
Черный сцепился со мной большими пальцами в байкерском рукопожатии.
Я думал, другой сделает так же. Но он начал, а потом засмеялся и неловко задергал рукой. Я ее поймал сам и улыбнулся. Он оказался:
– Том, – по словам Тринадцати, – а это Мэк. Так вы сюда приехали, говорите?
– На пикапе, – объяснил Том. – Из Монтаны катили в эти края… пока бензин не кончился. – Он был шофер и ковбой, старался быть дружелюбным. – А это Рыжий.
Так что я сцепился пальцами с Рыжим (волосы – как ржавая посудная губка), а тот сонно похлопал глазами, льдисто-серыми на темном лице оттенка мокко – очередной горчичный негр, и вдобавок, несмотря на сутулость, красивый как черт.
