Черный Мэк наблюдал за мной, хмурясь.
Белый Том пальцами зарылся в банку фасоли (один бок у банки горячий, другой холодный?).
Рыжий сглотнул.
– Да ем я пизду! – орет Калифорния и отпихивает Тарзана.
– Эй, братан, эй… – Вместе с ними идет Б-г.
– Я еще как, сука, ем пизду! – И снова толкается.
– Ну кончай, чувак, ну что ты…
– Я б и тебе пизду ел, если б у тебя завелась! – И Тарзан спиной врезается в забор.
– А ну харэ! – Б-г за плечи отодвигает Калифорнию, а покинутый Тарзан вдруг начинает…
…но хохот Глэдис переходит в визг, и тогда я слышу (вспоминаю?) эхо второго удара. Посреди встревоженных «А что?..» и «А кто?..» и бестревожного смеха (в основном смеется Доллар, радостно и назойливо) выясняется, что кто-то запульнул в Глэдис горячей банкой, которая задела ей плечо и расплескалась по крыльцу.
Рыжего у огня больше не было. И спустя миг после гнева накатила сладость, что соперничала с кислятиной этих минут нестерпимой дружбы, когда никак не закроются шлюзы. Потом уже я подошел сзади к Доллару и со всей дури заехал ему по затылку.
– Это за что?.. – проныл он, морща веки вокруг глаз, под огнем потухших.
– За то, что банку запульнул, дебил.
Глаза сморщились сильнее, а рот открылся этим сланцевым смехом (ясным, повизгивающим, точно у пацана, чуть не доросшего до пубертата), и он сказал:
– Ой, братуха, видал, как она завопила? Небось, так перепугалась, что родить могла прям тут, – и укатился прочь, смеясь, а Б-г посмотрел, потряс головой и серьезно сказал:
– Ну ёпта.
Том и Шиллинг спорили про географию, что привело нас со двора в кухню, из кухни на переднее крыльцо, с переднего крыльца во двор. Все спотыкались, и сгибались пополам, и от хохота держались за животы.
А потом эта свара с Денни:
– Чувак, я не люблю с тобой ложиться, когда ты пьяный, – объяснил он трижды, грустно, вот только я знал, что будь здесь Ланья, он бы лег; он и так лег.
Позже просыпаюсь, а его нет; опять просыпаюсь, еще позже, на боку, и его узкая горячая попа прижимается к моему животу, а континент спины, мускулистый и хрящеватый, теряется в серости. Когда встал, никакого похмелья, но кишки слегка прохудились, и я понимал: выпью кофе или даже воды – буду срать так, что мама не горюй. Уснул в штанах. Застегнулся и вышел в коридор.
Из ванной явился Рыжий, покосился на меня странно и удалился на веранду, а я пошел по коридору, размышляя, что в нем изменилось. Глянул через стекло, проходя мимо; на шее у него висела цепь проектора; рассудил, что проектор он снял с манекена. Открыл дверь ванной – проверить.
Посрать, может? – подумал я.
Но забрел на веранду.
– …в смысле эта, у которой ребенок будет? – спрашивал Рыжий, а Доллар отвечал, и я остановился на них посмотреть:
– Ты чё, Болид, совсем? Не беременная – другая!
– А. Другая. Ну да.
(То есть, пока я спал, Рыжий обзавелся первой цепью и кликухой.)
Я привалился к косяку:
– Болид?
Рыжий обернулся.
Полчашки вина плескалось по донышку галлонной бутыли, которую одним пальцем держал Доллар. Он обеими руками поднес ее ко рту, опустил и вперил в меня глаза, блестящие, влажные и розовые.
– Мы тут с Болидом пойдем пизденки перехватим, если она еще делится, да? Ты идешь?
Я сказал Рыжему / Болиду:
– А друзья твои где, Том с Мэком?
– Свалили.
– Застремали мы их, а?
– Ну, знаешь, они довольно-таки… – Он потряс рукой. Что означало – капризные / нормальные / без воображения – таким жестом один пациент психушки опишет другому третьего, который нынче утром совсем не в себе: ладонь вниз, пальцы врастопырку и поколыхать. – Но они ничего. Подвезли меня прямо досюда. По-доброму ко мне. А когда пикап сломался, не против были потусоваться вместе.
– Пошли, – сказал Доллар. И на выходе клацнул бутылкой о косяк.
Мы тоже ступили в коридор.
Я открыл дверь в дальнюю комнату и вошел первым, Доллар и Болид – следом. Очень жарко. Сидевший в полутьме Калифорния встал нам навстречу и усмехнулся:
– От с-сука! У Саламандра с Флинтом какой-то, блядь, забег, – услышал сам себя и решил сменить акцент: – Забег, блядь, слышь. – Опять усмехнулся и качнулся так близко, что волосы у него на плече задели мое.
Под львом на подоконнике спали и сидели скорпионы. Джек-Потрошитель, бродя по комнате, перешагнул спящую Глэдис и еще одного не нашего, который тут иногда зависает. Сеньора Испанья – черный жилет, черные джинсы, черные сапоги, сумбур черных цепей поверх крепко сплетенных рук и напряженная полуночная гримаса – привалилась к стене плечом к плечу с Откровением – тот был голый, золотистые волосы на башке сбиты колтуном, а из золотистого пахового колтуна криво торчит, видимо, полустояк – розовый, темнее, чем его неизменный румянец. Руки подсунуты к стене под ягодицы, лицо напряженное, как у Сеньоры Испаньи, но бессодержательное.
Глэдис и Майк спят: коленка к коленке, лоб ко лбу, его волосы, длинные и светлые, поверх ее, кучерявых и черных, его рука у нее на коричневом вороте, ее рука – у нее же на животе. Глэдис храпит. (Метафора: они свернулись лицом друг к другу, точно одинарные кавычки, что заключают в себе эллипсис, усеченный до одной-единственной точки.)
Риса закряхтела; Саламандр… застонал? заворчал? подпрыгивая веснушчатой жопой у нее меж темных коленей. Спальник, на котором они начали (Воронов, расстеленный на обугленном матрасе), сбился и зеленым питоном заполз ей под спину. Ее локти отодвинулись от локтей Саламандра (жилета он не снял), всплеснули и упали – одна рука хлопнулась на матрас, другая вцепилась Саламандру в плечо.
В углу сидел Флинт – подтянул колени к груди, сложил на них руки, затылком прислонился к стене – и длинно, громко дышал.
– Эй? – Калифорния взял меня за плечо и зашептал: – Сам-то будешь ее?
– Он кончит – тогда посмотрим, как она там. – Но хуй у меня уже привстал, и я, пока не сдвинул ногу, успел почувствовать, как в нем раз десять толкнулась кровь.
– Она вообще без тормозов, – сказал Калифорния. – Все хочет, что в голову взбредет, слышь! Сейчас-то почти все дамы, кроме, – он кивнул на Сеньору Испанью, которая что-то сказала Откровению (а тот, похоже, не услышал) и снова стала смотреть, – разошлись. Но тут недавно ее окучивали все! Черная Вдова – ты б видел! У-ух!.. Телешоу прям было…
Жизнь в Поведенческой Клоаке, Эпизод Шестнадцать тысяч шестьсот тридцать седьмой: раздавшийся Собор, который раздается все сильнее, вчера вечером присел спиной к дому, рассуждая о поведении крыс в условиях перенаселения, а мы, человек шесть, обступили его и слушали – Глэдис как раз принесла в горсти бедную мертвую мышку, которую надлежало спустить в унитаз.
