Джек медленно поднял голову. Уголок рта потрескался и воспалился.
– В этом городе жизнь порой не сахар, знаешь? – Он так и не отнял рук от стойки. Пена взбурлила в горлышке его бутылки и вытекла, собралась круговой лужицей. – Мне тут непонятно, друг. Вообще. Я из кожи вон лезу. Но похоже, мне ничего не светит, как ни старайся. С самого приезда… – Он повернулся ко мне. Пена прилила к его пальцам и отхлынула. – Я с людьми по-хорошему! И тут столько всяких людей. Я раньше столько всяких людей даже не видел никогда. Я со всеми по-хорошему, и слушал их, и учился, да? Как тут жить. Потому что тут правда все иначе… Но я прямо и не знаю. – Взгляд его забрел куда-то вверх и мне за спину.
Я обернулся.
Джек смотрел на пустую Зайкину клетку. Черный бархатный занавес в глубине колыхался, словно его только что задели с той стороны.
– Этот ниггер здоровенный, на портретах по всему городу, хуй свой развесил. Я вот в это не въезжаю. Я ж не против, пожалуйста. Но, друг, если они тут такое говно развели, пизду-то почему не повесить? Ну? Раз есть одно, вроде надо, чтоб и другое было, да?
– Само собой, – сказал я.
– Может, я, например, или ты – у тебя же подруга есть – другим интересуемся, а? Я когда только приехал, понимал, что тут не как везде. Я был очень со всеми по-хорошему; и со мной все тоже. Вот Тэк, да? Мы тут все сидели, помнишь? Вот он ничего. И когда я у него жил, я с ним старался по-хорошему. Он хочет мне отсосать – я говорю: «Валяй, друг, соси, блядь». А я ж такого не делал никогда… Ну, чтоб по серьезу, как вот он, да? Теперь вот делал. И не жалею. Да и пожалуйста. Но не скажу, что мне прям по душе, да? Мне б девчонку, с пиздой и сиськами. Это что, так странно? Ты ж меня понимаешь?
– Конечно, – сказал я. – Как не понять.
Джек языком оттянул уголок рта, пытаясь надорвать коросту.
– Он, наверно, тоже понял. Тэк. Он все равно со мной по-хорошему. При встрече разговаривает. Спрашивает, как дела, трали-вали… Друг, мне бы просто посмотреть картинок с нормальной пиздой, а не одни эти хуи повсюду. Мне вот интереснее пизда; мне бы тогда полегчало.
Я еще отпил пива.
– Мне бы тоже.
– Бывал в этой коммуне – знаешь, в парке? – Джек поглядел на мятую купюру. – Меня Тэк отвел. И там ничего, приятно. Я с одной девчонкой болтал, она там из главных…
– Милли?
– Ага. Милдред. И она все гнала и гнала, что, мол, я из армии дезертировал, а они там страсть как любят дезертиров, и она хотела-то, небось, тоже по-хорошему, но потом, то есть спустя часа, блядь, два, я уже просто не мог, я спросил: дамочка, вот вы тут мне втираете, какой в армии блядский ужас, но вы же в этой блядской армии не были даже, а я там оттрубил полтора, сука, года! Она ж без понятия, почему я оттуда свалил. И ей до фонаря. – Его взгляд прополз по рукам, по бутылке, по лужам на стойке, по купюре, по рукам… – То есть вообще ни бум-бум… – Он перевел дух и глянул на меня. – Я в коммуне познакомился с Фрэнком… этим, который как бы поэт, да? Он служил; и дезертировал. Вот он понял, чего я ей говорил. Мы с ним прямо подружились. Только у него язык хорошо подвешен, и он знает кучу всего, что я не знаю. Но мы вместе много ходили. Он меня в этот Дом отвел, где одни девчонки. Бывал?
– Нет.
– Там, короче, отпад. Некоторые довольно милые – и странные тоже попадаются. И туда парни заходят… в общем, там есть такие девчонки, им всяких двинутых подавай. Я там кое-кому, девчонкам то есть, даже нравился, по-моему. Только двинутым, а я на таких не западаю. Я себе хотел такую маленькую как бы – там огромные тетки есть! – и красивую. И мягкую. И умную. Мне очень важно, чтоб девчонка была умная. Найти б девчонку, чтоб умела говорить и понимать хоть вполовину как Фрэнк, – счастья бы мне тогда полные штаны. И там, кстати, есть умные. Там глупых не водится, по-моему. Да вот много двинутых. И там были ровно такие, как я хочу. А мне бы подружка не помешала! Я с ними болтал. И они со мной. Но не выгорело. Вот у Фрэнка да. Фрэнк мог набрать себе телок на потрахаться со среды и до следующего четверга, а потом заново по кругу. Я потрахаться не прочь, но мне этого мало. Я ж понимаю, тут народ на меня не похож; но, выходит, и я на них тоже. Видать, если ты чересчур непохож, никто тебя и знать не хочет. Всем насрать. – Его руки в луже дернулись к бутылке. Он похмурился, и я уж было решил, что он выдохся. Но он сказал: – Слыхал про ниггера – черный этот, раньше сюда приходил, его с крыши «Второго Сити-банка» подстрелили?
Я кивнул.
– Знаешь, чего они думают… – Джек развернулся на табурете, распластал ладонь по груди. – Джон, Милдред, все эти в парке, в коммуне, – они думают, это я сделал! Направо и налево всем рассказывают! И девчонкам в этом Доме тоже! Потому что я белый, и я с Юга, и спорить плохо умею, и не могу объяснить, что они совсем ебанулись, – а они совсем ебанулись, если думают, что я так могу! – Рассказывая, он дивился не меньше, чем я – слушая. – У меня… у меня винтовка была, да? – Ладонь сжалась в вялый кулак, а кулак, оставляя влажное пятно, рывками пополз вниз по рубашке.
Я кивнул.
– Дома всегда была винтовка. Им бы в парке тоже не помешала – психов-то в городе видимо-невидимо. Всего делов – зашел в магаз и взял. Как вот я. К ним в парк вечно кто-нибудь, сука, таскается, еду отнимает. И кое-кто приходит с пушками. Лезть на крышу и по ниггеру херачить? – (Обмякшая рука на коленях вздрогнула.) – Господи Исусе, да я б ни в жизнь! Но, друг, я ж прихожу в парк и слышу, чего они говорят, своими ушами; а они оборачиваются такие, замечают меня – и рот на замок! Фрэнк меня видеть не желает. То есть говорит «привет» или что-нибудь, если я первый заговорю, и идет по своим делам. Пять раз – пять раз я думал: все, пойду выясню, что за херня, а он только меня заметит – и уходит. Они меня боятся как будто; только это я их боюсь так, что не могу уже туда совсем. Да елки-палки, я не верю, что Фрэнк думает, будто это я. Фрэнк хороший парень. Не хочет просто, чтоб другие думали, будто он со мной дружит. И я не знаю, что с этим делать. Вообще не знаю. Я сначала, когда познакомились, думал, Фрэнк – он как Тэк. Я знаю, что он по девчонкам. Но он стишки пишет, то-се, и как бы это, ну… я думал, он, может, поэтому – потому что я ему нравлюсь. Иначе непонятно ведь: он умней меня, и старше, и все ему само в руки идет. А как началась херня, я подумал: я ж с ним ничего не делал, как вот с Тэком, и, может… ну, он поэтому такой, елки, злой. Дурак я был, да? Но в городе этом еще и не такое в башке заведется. Я ему так прямо и сказал; я сказал: «Делай, что хочешь, – все, что хочешь!..» Лучше б он был гей. Лучше б я ему в таком смысле нравился. Я бы тогда хоть знал, что делать, – я ж был с Тэком уже. Понимаешь? – Он посмотрел мне в глаза, потряс головой, посмотрел на бутылку. – Понимаешь меня? – И перенес руку с колен обратно в лужу.
– Говори дальше, – сказал я. – Ты слишком упрощаешь. Но валяй дальше.
Он подвигал челюстью, но не заговорил.
