С антресолей высовывался уголок тетради; Ланья ее извлекла. Выпорхнули два листа.
Ланья их подобрала.
– Можно, я возьму домой?
– Да не вопрос… – ответил я, – нет; вот эту не надо, – и забрал лист голубой бумаги (из пачки почтовой, которую приволок домой Ворон).
Ланья сложила тот, что я ей оставил, и убрала в карман рубашки. Другой лист я спрятал под обложку и сунул тетрадь на постель.
– Зачем они тебе?
– Зачем ты их пишешь?
– Я… теперь уже и не знаю.
– Та же фигня, – сказала она, встревожившись; что встревожило.
– Эй, – сказал я. – Ты в последнее время не видала мистера Калкинза, нет?
– Нет?.. – тоном спрашивая, почему я спрашиваю.
– Это же не он так пытается… мои новые стихи раздобыть? Ты их не для кого-то другого собираешь?
– Да ты что? Я просто подумала, у меня меньше шансов их потерять, чем у тебя.
– Мистер Калкинз говорил, можно их украсть. Я думал, он шутит… ты их никому не показывала?
– Да ты что?.. – Потом сказала: – А это ужасно, если показывала? Я читала одно… несколько мадам Браун. И ее другу – он в тот вечер в гости приходил.
– Это не ужасно.
– Но ты недоволен.
– Не знаю. Я просто не понимаю. Почему ты их читала? Просто понравились?
– Очень. Эверетт Форест – это друг мадам Браун – сам попросил. Он как-то вечером зашел, мы говорили про тебя. Всплыло, что у меня лежат твои неопубликованные тексты; ему ужасно хотелось посмотреть. И я прочла три или четыре моих любимых. Наверно, – прибавила она и пристроилась на сиденье мотоцикла, – вот это говорить нельзя: он хотел их переписать. Но я подумала, не надо… Шкет?
– Что?
– В Беллоне толпам народу очень интересно про тебя примерно все.
– Толп народу в Беллоне не наберется, – сказал я. – Все мне так говорят; с какой радости им про меня интересно?
– Они считают, ты важный, интересный… может, плюс-минус то и другое. Переписать твои стихи? Да я знаю таких, кому дай твой список белья из прачечной – и они его аккуратно скопируют, как университетская библиотека прямо.
– Блядь, да у меня нет списка белья. У меня и белья-то нет, – сказал я. – Это кто, например?
– Например, Эверетт. Я сказала, что ты иногда оставляешь тетрадь у меня, – с ним чуть припадок не приключился. Умолял в следующий раз предупредить – хотел почитать и, может, кое-что себе…
– Я тебе башку проломлю.
– Я так не буду. – Она поерзала на сиденье. – Я не буду.
– В этом городе людям просто нечем больше интересоваться.
– Я думаю, – сказала она, – ты прав. Я, конечно, не позволю ему лазить в твой дневник, но я все равно считаю, что твое записывание – от этого скучно; нет, меня бесит. Меня не бесило, когда мы с ней об этом говорили, – это-то как раз льстило. А вот от пересказа я свирепею. Я люблю эти фантазии, эти мысли – но они игра. (Так, нет?) С чего бы мне переставать их любить? Но после публикации «Медных орхидей» я порой говорю себе: «Все, харэ. Хочу бросить эту игру и поиграть во что-нибудь другое. Господи, можно я подумаю о чем-нибудь другом?» И не могу. Ужасное утро под деревом снова-здорово, но гораздо безжалостнее. Хотя, если по правде, большинство стихов в книжке были написаны до того, как я пришел к скорпионам. (А какие написаны после?) И другой парадокс в том, что я им был главарем один-единственный раз – когда они помогали мне вытаскивать брата Джун и Тарзана из шахты. Все, что было с тех пор, лишь уточняло фантазию, родившуюся тогда – и не у меня, а у них. Осознав, я проиграл? Во имя (произвольно?) драгоценной здравости рассудка я должен считать, что хоть чему-то научился.
Мои нервы воспалены, как наше гигантское солнце. Я пишу теперь стихи, ибо читать больше нечего, разве только газету, где страницами обсуждаются слухи и эфемерности, что задымляют город. Как это может продолжаться, когда восходят такие луны и такие солнца заходят? Я живу так, ибо здешний ужас все-таки предпочтительнее жизни в семействе Тарзана.
Херня! Однако я, когда писал, так и чувствовал… нет, я чувствовал нечто и, роясь в углях, полагал, что эти слова – зола этих самых чувств. Оказалось, слова – лишь дым. А теперь я уже не понимаю, исказилось чувство в восприятии или просто неточно записалось!
Когда наливаешь воду в кухне, или в ванной, или в раковине на веранде, пузырьки нарастают по стенкам стакана, но не расползаются ровно по всей поверхности. Они сплетаются в полосу с четким нижним краем, и чем выше, тем реже. В последние дни стал замечать, что край начинается все выше и выше. Надо спросить Тэка, что это значит.
Короче, следующий разговор – может, повезет больше.
Остановился за кухонной дверью, потому что услышал, как они там разговаривают. Сквозь сетку увидел Ланью – она сидела на столе, спиной к стене, – и Глэдис, и почти всех обезьян (без Тарзана); еще Б-г подпирал морозильник, Флинт стоял в дверях гостиной, а сбоку и позади него Харкотт. Громко спорили; и Ланьин голос проре́зал гомон (она подалась вперед, огляделась):
– Я никогда… нет, вы погодите. Погодите. Я никогда не видела людей, которых настолько не интересует секс! Нет, вы меня послушайте! Вам же больше нечем заниматься. Ну честно, без шуток. В колледже, да почти везде, на любой работе, просто знакомые парни – я не встречала людей, которым меньше охота было бы потрахаться…
– Не понимаю – ты-то чё жалуешься? – Это Джек-Потрошитель.
– Я не жалуюсь, – сказала Ланья. – Я о чем: я половину времени живу здесь. Или больше. Мне кажется, я вас неплохо знаю…
А Б-г:
– Нет, вот теперь погоди ты. Эй, вот теперь ты…
Ланья договорила в тишине:
– Мне просто любопытно, почему так.
– Ты погоди, – повторил Б-г. – У нас тут очень странная и занятная тусовка. И пожалуй, мы об этом особо не говорим, потому что нам надо очень осторожно, да? Очень вежливо.
– Вы не просто не шутите про секс, – сказала Ланья. – Но даже это, если вдуматься. Грязи минут на десять-двадцать. А потом день или два – ничего…
– Не думаем и не прикидываем, кому бы присунуть? – переспросил Ворон. – Всё, я понял, про что она.
Харкотт сказал:
– Мне не надо про это говорить. Я свое получаю, – и глянул на Флинта в поисках подтверждения.
Флинт, подсунув руки себе под спину, еще чуточку съехал по стене, глядя молча (кроме Харкотта и Ланьи, белых в кухне не было), с любопытством, будто дискуссию затеяли ради него лично.
– У нас тут люди очень разные, – сказал Б-г. – Допустим, насчет меня она права. Мне, пожалуй, секс не так интересен, как некоторым. Я как-то другу своему рассказывал: я дрочу раза два в год, ну три. Ебусь примерно столько же. Он сказал, это очень странно…
