– Еще б не странно! – заорал Джек-Потрошитель, и остальные засмеялись.
– А вот Паук… ему сколько? Лет на десять младше меня? И мотается в парк, я так понимаю, чуть не каждую, сука, ночь, и ему там парни в кустах трубы полируют…
– Ёптель… – смутился Паук.
– Люди очень разные, – продолжал Б-г, – и любят очень разное. Очень по-разному. Возьмем нас с Глэдис. Нас интересует в основном противоположный пол, причем по одному за раз и нечасто.
– Три раза в год, ты сказал, деточка? – отозвалась Глэдис, голосом нырнув к самым нижним регистрам. – Даже не знаю, сильно ли мы похожи. – И обратно.
Что развеселило Потрошителя.
– Ёпта, – сказал Б-г. – Я, между прочим, прежде думал, что я нормальный. А потом раз – и Джек-Потрошитель, например, которого устроит все, что движется.
Паук угрюмо сказал:
– Меня тоже устроит все, что движется.
– Ай, ниггер, – сказал Б-г, – тебя и устрица устроит, если улыбнется и пообещает не кусаться!
В общем смехе Харкотт прибавил:
– …да и тогда я даже не знаю! – чего, по-моему, никто не расслышал.
– Плюс у нас есть групи… – продолжал Б-г.
– Групи! – сказал Флинт, наконец засмеявшись. – Ты так нас зовешь?
– Ну, вас устроит, только если движется толпа…
– Ай, чувак, – это Флинт, – это тебе завидно, что… – и больше я не расслышал, поскольку:
Тарзан спросил:
– Что у них там?
Я глянул через плечо:
– Ничего.
Но кое-кто из кухни заметил нас через сетку. И еще пара человек обернулись. Так что я открыл дверь и вошел, а Тарзан за мной. Ланья все хохотала. Я подсел к ней, потихоньку спихивая Шиллинга со стола.
– Ну и когда столько разного народу, – сказал Б-г, и Ланья перевела взгляд на него, – надо очень вежливо, раз мы тут все вместе. То есть лишнего не говоришь. Если что подвернется – делаешь, а так говоришь про другое.
Тарзан остался в дверях, спиной к сетке – снаружи, как прежде Флинт.
Смех выплеснул дискуссию на берега других тем (еды, подумать только): Шиллинг сказал, у нас в подполе водится такое, о чем не подозревали даже, потому что никому не приходило в голову поискать, пока он утром туда не спустился. Кое-кто пошел с ним смотреть. Двери в подполе как бы и не было – только забитое досками окно с искореженным йельским замком, повисшим на засове. Через окно попадаешь в такую землянку, высотой четыре с половиной фута, а площадью с полдома, и там, помимо штабелей ящиков с консервами – кое-где заплесневели этикетки, – нашлись блок предохранителей и нагреватель воды, который я разжег.
Потом пара человек принимали ванну.
Жалко, что свернули дискуссию про секс. А то как-то ни до чего не договорились. Интересно, что помешало – мое появление (Босса) или Тарзана (Чудилы); или просто поменялось соотношение кофе и сливок. Я надменно счел, что дело в Тарзане.
Откровение с его пепельно-светлыми волосами, золотыми цепями, розовой-розовой кожей, оказавшись в группе черных, поляризует ее так же, как Сеньора Испанья – чернее Паука, с высокой задницей, маленькими низкими грудями (судя по шуткам остальных, родом она из Вест-Индии) – поляризует группу белых, когда других черных нет, – то есть визуально.
Тарзан, однако, зачастую единственный голубоглазый блондин среди обезьян (теперь это официальное название подотряда пятерых из пятнадцати-семнадцати черных в гнезде [Ворон, Джек-Потрошитель, Шиллинг, Ангел, Паук]), поляризует их иначе. Его льстивый восторг, пограничная агрессия и общая неприязнь ко всем белым – невозможно смотреть на него / них, закрывая глаза на ауру сексуальных / политических отголосков, которая обволакивает их, точно огни. (Тут две мысли – Первая): Несмотря на это, всем более или менее удается проявлять терпимость и почти не отпускать замечаний. (Вторая): Среди всех этих чокнутых негров, пожалуй, не найдется ни одного – ни мужчины, ни женщины, – занимающего схожую позицию у белых (Флинт в триумвирате с Харкоттом и Саламандром – видимо, совсем другая история. Почему?) Может, Джун самое место в гнезде (или в Доме) все-таки – все-таки я же могу потерпеть Эдди. (Могу ли?)
Вскоре толпа распалась у подвального окна и вновь собралась во дворе… Но к разговору о сексе мы так и не вернулись. Что ж; вежливость, ничего не попишешь. Видимо, Ланья права.
Третий разговор начался на антресолях. Я лежал на спине; Ланья опиралась мне на грудь и смотрела в рот, пока я говорил. Посреди фразы она сбила меня с того, о чем я говорил, проговорив:
– Я могу кончить от одного запаха твоего дыхания. Оно на каждом слове вылетает такими жаркими облачками.
– Плохо пахнет, а?
– Не плохо… пожалуйста, говори дальше.
Но я не знал, как продолжить.
Она сказала:
– У тебя рот как цветок. Каждый зуб – как лепесток ромашки, прямо с чашечкой: у тебя под зубами на деснах кожа как бы зеленая.
– Красота, – сказал я. – Скоро дозрею сдаться на милость Зайке.
– Эй. – Денни подкатился ближе. – Дай глянуть? – и оперся мне на плечо.
Я сказал:
– У-уф! – и не улыбнулся.
– Улыбнись, – сказал Денни.
– Может, оно снимается. – Ланья занесла над моим лицом руку, точно когтистую лапу. – Секундочку, – и опустила палец.
– Харэ!.. – Я отвернул голову.
– Я только хотела ногтем поскрести.
Денни посмотрел на свои у меня на плече.
– Блин, ногти-то какие грязные.
– Они обведены цветом черной жемчужины. – Ланья щекой прижалась к его щеке. – И он, наверно, использует это в стихотворении.
– Перебор, – сказал я, ладонью накрыв его руку; а она накрыла мою.
Потом Денни крепко зажмурился и заизвивался, втискиваясь между нами, как щенок бассета (отчего мы засмеялись), а она иногда – попугай лори. Или иногда он попугай, а она – летучая борзая.
Я сказал:
– Подъем. Хочу показать вам кое-что, – на что Денни засмеялся, а Ланья заворчала.
Денни ей сказал:
– Ничего. Разденемся сразу в следующий раз.
Я сказал:
– Да пошли!
Мы что-то на себя напялили (Денни – носки, жилет, цепи. Ланья – рубашку; гармошка выпала; вернулась в нагрудный карман; кроссовки. Я – штаны), слезли с антресолей, напялили что-то еще (Денни – штаны, сапоги. Ланья – сняла кроссовки, чтоб надеть джинсы, и опять надела кроссовки. Я – жилет, цепи, сапог) и вышли в коридор.
Малыш, Адам, Жрец, Разор, Накалка, Экзекутор (которого все обычно зовут Два-Икс) и Собор как раз вваливались в дом, и Два-Икс сказал мне, что они совсем запарились, в набеге были со вчерашнего дня. Я сказал, что трое-четверо могут рухнуть на чердачной постели, потому что нам она сейчас не нужна. Накалка, уперевшись в бок кулаком, а другой рукой размахивая (она носит только тонкие цепочки, одни снаружи грудей [соски – будто лужицы пептобисмола на высоких склонах стеатитовых грудей], другие между), рассказала, что они делали в парке: напугали каких-то детей, ненароком, и ввязались в вялую невнятную перепалку с двумя мужиками – возможно, Томом и Мэком. Трое пошли в дальнюю комнату на поиски матрасов.
