(Стремление к точности грозит неуклюжестью.) Дабы узнать, кто я такой, пришлось отказаться от имени и кто его знает какой части жизни. Не по выбору. Но считать это выбором, похоже, единственный способ сохранить рассудок… «похоже»? Мне страшно, потому что в этом Городе я не знаю, где я, не знаю, куда можно зайти. (Стремление к формальности грозит напыщенностью.)
Люк в потолке на веранде был открыт. Денни взобрался по лестнице, прибитой к стене; мы с Ланьей (я гадал, кто и зачем открыл люк) следом. Из-под ее пяток высунул голову в свинцовое небо. Ступил на шероховатый рубероид и не понял, как произошел переход от металлического листа в потеках, в трех футах за люком, к мутному шару размером с футбольный стадион, окружившему нас-и-соседние-дома. Хотел было спуститься и залезть заново – на этот раз посмотреть.
Спросил Ланью, не передумала ли: может, все-таки станет скорпионом, а не просто скорпионьей бабой.
– Да ни, – ласково ответила она, – в жизнь, блядь! – А затем: – Нет, серьезно. Я про это еще думала, и я не хочу. Мне нравится приходить в гости и оставаться надолго. Но жить мне нравится с мадам Браун.
Ну, она здесь провела три дня подряд. А вчера Денни шутки ради повесил ей на шею одну из своих цепей, и Ланья не снимала ее, пока не легла. Впрочем, утром, уходя в школу, не надела.
У дальнего края крыши Болид – в чем мать родила, не считая оптической перевязи, – обернулся и улыбнулся в легком смятении.
– Это ты люк открыл? – спросила Ланья.
– Ага. Хотел выйти погулять.
Сообщил нам, что гулять любит голым. В ответ на это необязательное разъяснение Денни разъяснил (необязательно), что в Беллоне, если охота, можно и по улицам разгуливать нагишом.
– …никого не колышет.
Ланья уже стаскивала с себя одежду. Тогда я тоже разделся. Денни сказал:
– Да бля, – и все с себя снял. (Оставил собачий строгий ошейник, петлями намотанный на лодыжку.) Ланья вынула гармонику из рубашки и заиграла эти свои диссонансы. Мы гуляли и разглядывали с крыши, что удавалось, или друг друга, когда на нас не пялились в ответ; перевешивались через край; сидели на мансардных всяких штуках сбоку. Долго.
У Накалки на плече набит голубой скорпион – говорит, набила еще до прихода в Беллону. Она, пожалуй, больше всех в гнезде сама рассказывает о своей прежней жизни (судя по этим рассказам, скучной до зевоты); при этом она страшно тактичная и умудряется быть одной из самых невидимых. Если бы кто писал про гнездо, она, наверно, оказалась бы в числе пятерых-шестерых, которых не упомянут, или ее яркую черту-другую повесили бы для украшения на другого персонажа. Девчонка, вдобавок белая, однако характер у нее – наитипичнейший скорпион, прямо-таки не верится. Я даже и не знаю, верю ли; отсюда эта запись.
Потом Болид надел штаны и цепи…
– Пока, – сказала Ланья.
Болид ухмыльнулся:
– Пока.
…и спустился в люк.
Мы сошлись поближе в дальнем углу и про него поговорили – мы с Ланьей в основном, в основном Денни слушал. Потом я впервые рассказал им, как на той неделе ограбил мужика.
Не без восторга Денни сказал:
– Ни хера себе!
Ланья сказала:
– Ты ведь шутишь, да?.. Господи, ты не шутишь!
Она сидела, скрестив ноги, спиной к низкому парапету. Когда поднесла ко рту гармонику, на бедре остались две параллельные полоски.
– Нет, не шучу. Вышло интересно.
– И что хуже всего, наверняка ты это сделал, только чтоб узнать, каково это, или еще по какой дебильно похвальной причине.
– Главное тут, – объяснил я, – не то, что я испугался, а что, если пересечь очень-очень тонкую черту, звереешь как пиздец.
– Слушай, – сказала она, – ты же не станешь убивать, только чтобы почувствовать, каково это.
– Здесь это было бы проще всего.
– Господи! – Она посмотрела в небо.
– Ладно, – сказал я. – То есть ты не одобряешь. Почему ты злишься?
– Потому что, – и ее глаза вперились в мои, – хитрым образом мне кажется, что виновата я. И не проси пояснять; не то разозлишься сам.
Пока я раздумывал, как добиться от нее пояснений, прагматик Денни спросил:
– И что срубил?
– Три бакса. Выгоднее, чем работать у Ричардсов. – Я взял штаны, достал купюры из кармана и отдал ему. – Держи. – Скупо улыбнувшись, покосился на Ланью. – Я бы разделил между вами, но она ж не возьмет.
Лицо у нее стало чуток непроницаемое, и я понял: еще как возьмет.
Денни посмотрел на деньги и повторил:
– Ни хера себе!
А в мыслях: он бы высказался с такой же интонацией, если б узнал, как что-то украли у него.
– На. – Денни протянул одну купюру Ланье и: – На, ты оставь себе одну. Тогда выйдет всем поровну, – и одна вернулась ко мне. – Надо отлить. – Он встал и зашагал прочь – ладони развернуты назад, средний палец на левой руке обмотан купюрой.
Ланья наблюдала за мной.
– Если б ты вечно не выплескивал мне в голову такое, я бы, наверно, с тобой заскучала. Нет, ты не говори ничего. Я пока думаю. – Она встала на колени. – Мне тоже надо отлить. – На ягодицах и одном бедре отпечатался рубероид.
Денни у водостока в углу оглянулся через плечо:
– Ты вниз, в туалет?
– Нет, – раздумчиво сказала она; когда они договорили, надо было мне догадаться, что она знала заранее.
– А, ну да. Ты, наверно, можешь тут присесть. – Денни закончил и стряхнул.
– С чего ты взял, что мне нужно приседать?
– Ты же девочка. Ты не можешь ст… Ну, я думал, девочки сидя.
– Боже всемогущий! – сказала Ланья.
– А направлять-то как? – спросил Денни.
– Как и ты.
– Но у тебя же нету?..
Она раздвинула два пальца знаком победы, опустила на пизду и как бы растянула.
– Вот так, если угодно. Перестань пялиться, будь добр, дай мне пописать?
– А… ну да, – насупился Денни. – Я иногда в сортире не могу отлить, если на мой хуй пялятся. – Он отвернулся, оглянулся, отвернулся опять. – Ни хера себе.
Будто ему что-то вернули.
Он отошел к парапету.
– Я и не знал, – сказал он.
Когда она подошла, он разглядывал гармонику; покрутил и протянул ей через мое плечо.
– Умеешь играть? – спросила она.
– Не.
– Гамма начинается здесь, – сказала она. – Видишь? На четвертом отверстии.
Мы спустились с крыши (наполовину оделись там, наполовину внизу) и в гостиной ввязались в дискуссию с некоторыми вышеупомянутыми (Болидом, Накалкой и пр.) – сначала-то я хотел записать, что Ланья говорила тогда. (Когда начал, думал, история про то, что Ланью заводит во мне всякое странное, и про то, что было на крыше, станет удачным прологом, потому что в дискуссии она все это упоминала), но опять, добравшись до сути, устал записывать.
