Знаете, какое лицо бывает у человека, если пробудить его от глубокого сна чем-нибудь серьезным – пожаром там или смертью? (Плюгавый лысый черный с глазами как устрицы, одержимый, таскает свой автобус отсюда туда.)
– А вам далеко?
Я ему ответил:
– Довольно далеко.
Пока он прикидывал, далеко ли это, я сел в автобус. Затем мы оба вспомнили, как я ехал в этом автобусе последний раз; я не понял, от этого ли воспоминания он слегка втянул голову в воротник цвета хаки. Но точно говорю: мы оба думали об этом. Еще я думал: других пассажиров в автобусе нет.
Он закрыл двери.
Я сел у него за спиной и посмотрел в широкое лобовое стекло, как мы колтыхаемся по улице.
Обернулся на шум.
Все рекламные площади заполонены плакатами или фрагментами плакатов с Джорджем. Над окном сверху вниз смотрело его лицо; а вон его колени. На длинной наклейке над дверью – его левая нога, от ступни до середины бедра, горизонтально. На трети изображений – паховая область.
Снова шум; я встал и, перехватывая руками, поручень за поручнем, пошел по проходу. Старик – притворявшийся спящим – сполз по заднему сиденью так низко, что я разглядел его, лишь миновав вторую дверь. Один буро-костяной глаз открылся над потрепанным воротником, косо перечеркнувшим черную складку уха. Старик опять закрыл глаз, отвернулся и опять испустил этот придушенный стон – звук, в котором я до того подозревал натугу и ропот двигателя.
Я сел, босую ногу поставив на теплый кожух колеса, а сапог – на перекладину под сиденьем впереди. Дым льнул к стеклу густой жижей; по окну змеились ручейки. А в мыслях (мысли замысловаты): жизнь – дым; ясные полосы, что вторгаются в него и им же стираются, – стихи, преступления, оргазмы; переносил эту аналогию на все до единого сотрясения и скачки автобуса, на рябь по стеклу, заметил даже, что в окна через проход видны кое-какие дома.
Фальсификация этого дневника: начать с того, что моей повседневности он не отражает. Здесь часами царят в основном тишина и скука. По большей части мы сидим, глядя, как ускользает от нас скучное небо. Честно говоря, о таких глупостях и писать незачем. Когда случается что-то прямо захватывающее, кровавое или важное, оно отнимает столько времени, физической энергии и мыслей, что писать об этом невозможно. В голову приходят четыре истории в гнезде, которые я был бы не прочь записать, когда они происходили, но в процессе они завершились так полно, что избыточно их даже упоминать.
Записана, таким образом, хроника инцидентов, обладающих потенциалом цельности, которая не была достигнута в процессе; картина, опять же, фальшивая, поскольку эти истории не отображают ни ткани нашей жизни в целом, ни узловых деталей ее узора.
Изображать одно слишком скучно, другое – слишком сложно. Видимо, поэтому (хотя я извожу все больше бумаги, пытаясь воссоздать ощущение, которое было у меня, когда мне казалось, будто я пишу стихи) я не поэт… уже? Вероятно, стихи кому-то на это намекают, а мне видятся сухими, как последние листики, опадающие с горелых деревьев на Брисбен. Стихи – мгновения, когда мне хватало напора видеть – и энергии выстроить – некую стройную аналогию, что завершала видение.
Они меня не отпускали две недели? Три?
Я даже не уверен, что они были. Для этого нужен еще один такой выброс. Мне осталась только изнурительная привычка словами выбирать слабину своей жизни.
Автобус затормозил. Шофер развернулся; на миг мне почудилось, что обращается он к старику позади меня:
– Дальше не завезу, – вцепившись в поручень на спинке водительского сиденья, неловко топыря локти. – Мимо магазина я тебя провез. – Он подержал многозначительную паузу; это он зря. – Ничего с тобой не будет.
Старик у меня за спиной завозился и зашмыгал носом.
Я встал и под взглядом Джорджа (и его коленями, и кистями, и левой ногой, и правой сиськой) шагнул на подножку. Двери открылись. Я сошел.
Вокруг покосившегося на трубах гидранта разнесло мостовую. Я повернулся и посмотрел, как автобус разворачивается.
Из подъезда в конце квартала вышел мужчина. Или женщина. Короче, кто-то голый. Кажется.
Я направился туда. Кто-то голый вернулся в подъезд. Я как раз миновал размозженную витрину флориста. Сначала подивился обилию зелени на боковых полочках. Но она вся была пластмассовая – папоротники, листики, кустики. В трех крупных горшках в центре композиции – одни пеньки. В глубине, в тени, возле алюминиевой рамы стеклянной двери холодильника, шевельнулось что-то большое, вонючее и влажное. Я его увидел мельком на ходу. Но покрылся мурашками.
Шофер автобуса не пожелал ехать дальше, потому что здесь Бродвей отрастил по бокам затейливые перила и на сорок футов воспарил над железнодорожными путями на дне каньона меж кирпичных стен. Пара ярдов – и двенадцатифутовый кусок мостовой обвалился, словно его откусил щербатый великан. Перила по сторонам провала скрутило. С края заглянув в дыру, я не увидел, куда приземлились обломки.
Слева за мостом вдоль деревьев тянулся проржавевший проволочный забор; за деревьями я различил воду в пятнах пепла. Справа, на склоне в травяных кляксах, стоял монастырь.
Опа.
Я поднялся по ступеням меж бежевых камней. С середины лестницы оглянулся на дорогу.
Из леса и комковатых вод росли дымные камыши – распускались, сливались с небом.
Добравшись до вершины лестницы, я уже, странным образом, вздыхал с облегчением и предвкушал дальнейшее. Этот простой поход разрешал то, что прежде мне казалось подвешенным. Монастырь составляли несколько трехэтажных корпусов. За самым большим вздымалась колокольня. Сунув руки в карманы, я чувствовал, как шевелятся мускулы ног при ходьбе; один палец вылез в дырку.
А в мыслях: ты явился в монастырь посреди раунда карманного бильярда. Ну а то. Я распустил мышцы живота (на подъеме напряглись) и, сопя, зашагал по красно-серым плитам. Замазка закапала освинцованные мозаики меж пыльных стекол. Только я решил, что тут никого нет, из-за угла выступил и воззрился на меня человек в сутане с капюшоном.
Я вынул руки из карманов.
Он сложил руки перед собой и пошел ко мне. Руки у него были крупные и полупрозрачные. Из-под подола поочередно выглядывали черно-белые носы очень поношенных баскетбольных кроссовок. Глаза серые. Улыбка – точно амфетаминовое оледенение замечательно бледной стюардессы. Капюшон сдвинут назад – видно, что череп бел, как тесто. Край капюшона почти целиком скрывал болячку – похожа на затейливую географическую карту: влажная, выпуклая, внутри запеклось лиловое, по краям шелушится желтое.
– Да? – спросил он. – Вам что-то нужно?
Я улыбнулся и пожал плечами.
– Я видел, как вы поднимаетесь, – подумал, может, вам чем-то помочь, может, вы к кому-то?
– Я просто посмотреть.
– Основная территория в глубине. Мы обычно не разрешаем людям бродить просто так, если они тут не живут. Честно говоря, у нас там не то чтобы красота. Отец настоятель говорил вчера за утренней трапезой, что пора приступить к ремонту, навести порядок. Все так радовались, что мы рядом с озером Холстайн… – Он кивком указал через дорогу. – Но вы посмотрите на него.
