На медной бирке оттиснуты буквы: «…елано в Японии». Перед «елано» закорючки – явные «сд».
Старик снова обернул цепочку вокруг шеи и в конце концов успешно застегнул одной рукой.
Он поглядел на газеты; прямо под мятой манжетой старика разобрал:
«ВЕСТИ БЕЛЛОНЫ»
Среда, 1 апреля 1979 года
В ГОРОДЕ НОВИК!
Он нахмурился.
– Я твою не видел, – непрошено пояснил старик. – Но ты бы не спросил, если б у тебя ее не было, так?
Он кивнул – в основном чтоб дедуля не замолкал; впрочем, понукать и не требовалось.
– Я так понимаю, это вроде награды за инициацию. Только ты не знал, что ее прошел, да? И это тебя, небось, парит.
Он опять кивнул.
– Меня зовут Фауст, – сообщил старик. – Жуакин Фауст.
– Уаким?..
– Произносишь верно. Но, судя по акценту, мы бы с тобой записали это разными буквами.
Он принял протянутую руку Жуакина; тот сцапал его ладонь в байкерское рукопожатие.
– Ты сказал, – Жуакин помрачнел, разжал руку, – что нашел свою по дороге сюда? За чертой Беллоны?
– Точно так.
Жуакин потряс головой и сказал:
– Ммммммм, – и тут у них над головами разразился рев, что собирался с силами уже не первую секунду.
Оба задрали головы. В мареве ничего не видать. Реактивный самолет не смолкал устрашающе долго, потом удалился. После него запись органа показалась тихой.
– На часах, – сказал Жуакин. – Циферблат на фасаде. Вон тот огрызочек раньше был минутной стрелкой. Можно разглядеть, куда показывает.
– Вон оно что. А час?
Жуакин пожал плечами:
– Я ушел из конторы около одиннадцати. Ну, по моим догадкам. Это недавно было.
– А что случилось со… стрелками?
– Ниггеры. В первую ночь, кажись. Когда молнии сверкали. Совсем взбесились. Кишмя кишели тут. Много чего покрушили – тут до Джексона рукой подать.
– До Джексона?
– Джексон-авеню – это где ниггеры обычно живут. Прежде жили. Новенький, что ль?
Кивок.
– Поищи газету за тот день. Люди говорят, никогда в жизни таких снимков не видали. Полыхало всё. Они лестниц понаставили, в окна вламывались. Мне один мужик сказал, была фотография, где они на церковь лезут. И стрелки ломают. Друг друга тоже на куски рвали. Вроде есть еще серия, где здоровенный такой черный лезет к беленькой девчоночке… вони от этих снимков до небес. «Изнасилование» – мерзкое слово, в газетах не напишут, но это было натурально оно. Люди говорили, зря Калкинз напечатал. А он знаешь что сделал? – Перекошенное лицо Жуакина потребовало ответа.
– Не знаю. Что? – опасливо уступил он.
– Пошел, разыскал этого ниггера с фоток и взял интервью; и напечатал всё. А я так скажу: вот это интервью и не надо было печатать. Калкинзу про гражданские права интересно. Он этим прямо горит. Цветным в городе, я так думаю, туго пришлось, и он переживал. Очень сильно. Но у этого ниггера язык грязный, как помойка, и он этим языком только помои и лил. Он, я так думаю, даже не знал, что такое интервью в газете. Не, цветным было трудно, я понимаю. Но если охота помочь, нечего печатать картинку, где самый здоровый и черный негритос на свете лапает маленькую семнадцатилетнюю блондиночку, а потом еще две полосы разглагольствует, как ему было приятно, и каждое второе слово «бля», или «ебёнть», или «йи-ха», и как он себе еще отхватит, вот только случай выпадет, и какая ему настала лафа, когда все легавые разбежались! Если хочешь помочь, так не делаешь, правда? А из-за этой статьи Харрисон – Джордж Харрисон его зовут – для всех ниггеров, что на Джексоне остались, прямо герой; и, кажись, чуть не для всех остальных тоже. Сразу ясно, что за люди тут у нас обретаются.
– Но вы этого всего не видели?
От этого Фауст отмахнулся.
– Тут еще один цветной есть, с Юга, воинствующий правозащитник какой-то… мистер Пол Фенстер, кажись? Приехал, примерно когда все и случилось. Калкинз его тоже знает, я так понимаю, много пишет про его работу. Намерения-то у человека, небось, добрые; но как ему с этой историей про Джорджа Харрисона быть? Оно и к лучшему, – он повертел головой, – что ниггеров на Джексоне осталось не страх как много.
Раздражение и любопытство он разрешил вежливым вопросом:
– А с чего началось? Волнения с чего начались?
Жуакин сильно склонил голову набок:
– Да понимаешь, всей истории никто толком не знает. Рухнуло что-то.
– Чего?
– Одни говорят, что дом рухнул. Другие – что прямо посередь Джексона упал самолет. Еще кто-то – что, мол, какой-то пацан залез на крышу «Второго Сити-банка» и кого-то оттуда уложил.
– Кого-то убили?
– Насмерть. Вроде на крыше был белый пацан, а пристрелили черного. Ну и они устроили волнения.
– А в газете что писали?
– Примерно то же, что я сказал. Никто не знает точно, что случилось.
– Если бы упал самолет, кто-нибудь знал бы.
– Это в самом начале было. Тогда бардак был сильно хуже. Много домов горело. И погода – не разбери-поймешь. Люди еще пытались выбраться. Народу было много, не то что сейчас. И все напуганы.
– Вы тогда были здесь?
Жуакин сжимал губы, пока усы не слились с бородой. Покачал головой:
– Я только слыхал про статью в газете. И про снимки.
– Откуда вы?
– Ааааа! – Фауст с притворным укором потряс пальцем. – Научись не задавать таких вопросов. Это невежливо. Я же о тебе не спрашиваю, правда? Я представился, а твоего имени не спросил.
– Извините, – опешил он.
– Тут много таких, которые расстроятся – жуть, если спросишь, что с ними было до Беллоны. Лучше уж я предупрежу, чтоб ты не вляпался. Особенно, – Фауст приподнял бороду и приставил большой палец к ожерелью, – те, у кого такие штуки. Как мы. Небось, если я спрошу, как тебя зовут, или сколько тебе лет, или почему у тебя орхидея на ремне, например, ты на меня осерчаешь. Не так, что ли?
В животе – невнятный неуют, точно воспоминание о боли.
– Приехал я из Чикаго. До того был во Фриско. – Фауст наклонился и оттянул штанину клешей. – Дедушка-йиппи, ага? Странствующий философ. Достаточно тебе?
– Извините, что я спросил.
– Да ничего. Я узнал, что в Беллоне – самый эпицентр всего. Теперь-то наверняка. Я здесь. А этого достаточно?
Он опять в замешательстве кивнул.
– У меня была хорошая честная работа. Продавал «Трайб»
[8] на углу Маркет и Ван Несс. А в Беллоне я самый старый мальчишка-газетчик. А этого хватит?
