– Расскажите, прошу вас.
– Мне снилось, что… короче, я был в лесу, на склоне горы. Светила луна – одна луна. И там была женщина, красивая женщина, на несколько лет старше меня, она взбиралась по скалам и шла по листве. Голая. И мы трахались, прямо в листве. Вот просто так. А когда закончили, она вскочила и убежала в кусты…
– …во сне ваш секс пришел к завершению?
– Да. Когда мы кончили, она вскочила и побежала по лесу к такой пещере, и велела мне туда зайти.
– И вы повиновались?
– Да. Я все помню очень ясно. Помню, как один раз наступил в листву, в воду; перепрыгнул трещину в полу пещеры. В стенной нише была такая медная штуковина, большая, обхватом – как обе мои руки, и в ней мерцали огоньки и угли. Я перебрался через край скалы и нашел… – Я коснулся цепи поперек груди. – Мне приснилось, что я нашел их там. – Я оттянул цепь большим пальцем и вгляделся в мадам Браун. – То есть наверняка это был сон – судя по тому, что было дальше. – Она смотрела пристальнее; лоб ее пересекла четвертая морщина. – Я их надел. Но когда вышел, женщины не было. Я поискал ее в лесу, потом вышел на дорогу под луной – а прямо перед этим, помню, наступил в грязную лужу. Я все думал, куда эта женщина подевалась, и тут увидел ее на лугу за дорогой. И пошел к ней по траве. А она превратилась в дерево. Во сне это меня почему-то перепугало до смерти. И я побежал по дороге. До самого шоссе. Дальше как-то смутно. Помню, часть пути я проехал с каким-то человеком, у него все лицо было в рубцах. Как будто ужасно рябое или прыщи. И странный такой разговор про… А может, это и не разговор был. Один из нас просто кое-что упомянул не помню почему…
– И все? – Она свела вместе кончики пальцев.
– И все, – сказал я, а ее руки разъединились, коснулись колен. – Но это было так… странно!
– Отчего это было так уж странно?
– Ну, все произошло так… ясно. И когда эта женщина превратилась, было очень страшно. Испугался прямо до ужаса. Помчался оттуда, ну…
Мадам Браун скрестила ноги.
Поперек ее икры, залакированная нейлоном, к лодыжке изгибалась царапина.
Мадам Браун спросила:
– Что такое?
Я попробовал открыть рот; лицо задергалось.
Она ждала очень долго.
Я попробовал еще пару раз.
Пальцы у меня переплелись. Разъединить их оказалось сложно – как губы расклеить.
Но я постарался.
И навзничь рухнул сам в себя, в глазницы как в пещеры, и яблоки на отскоке полетели таранить затылок изнутри.
– Расскажите мне о Ланье.
– Денни… – но живу-то я не в пещере, – нам с Денни она очень нравится.
Она помычала.
– Расскажите мне о Денни.
– Нам с Ланьей он нравится… очень.
Руки расплелись. Снова удалось пошевелиться в кресле. Я посмотрел на ее ногу. Это же всего-навсего ужас. Я пару раз перевел дух, улыбнулся.
– Что вы чувствуете?
– Страшно.
– Что я не одобрю вашего тройственного союза?
– Чего? – Вот это было удивительно. – С чего мне думать, что вы не одобрите? Ланья никогда не говорила, что вам не нравится. Пару раз говорила, что он сбивает вас с толку, но в шутку просто. Да ешкин кот, вы Ричардсов одобряете – нас-то чего не одобрять?
– Ну, начать с того, что Ричардсы – нормальная здоровая семья. Они не обращаются ко мне за помощью; и не считают, что сходят с ума.
– Один – ноль в мою пользу! – Она катапультировала меня в новую область моего мозга, и плюхнулся я жестко. Собрался, огляделся – где это я? Тряхнуло сильно. Но эту злость было очень легко облечь в слова: – Вы не одобряете людей, которые обращаются к вам за помощью?
– Нет, я вовсе не то…
– Господи боже! Эй, а что вы, – я подался вперед, – что вы думаете про Шкета? У меня иногда складывается впечатление, что здесь все только тем и заняты, – хотя наверняка я себе льщу. Расскажите-ка.
Она опять свела кончики пальцев, задрала брови; внезапно спросила:
– А что вы думаете про Ричардсов, Шкет?
– Не знаю… – Потом я сказал: – Она жуткая. Столько сил тратит на поддержание иллюзорной системы, а система трещит по швам. Тоже героизм своего рода. Он? Он ничтожество. Он оплатил весь реквизит; система создана по его спецификациям и сугубо ради его выгоды. – Затем я спросил: – Они хоть знают, что вы черная?
Ланья опять меня удивила: когда во дворе собралось все гнездо, она спрашивает:
– Эй, а как вышло, что Шкет у вас за главного? Раньше Кошмар был, теперь Шкет. Я думала, у вас черный должен командовать.
– М-да, – говорит Тарзан. – Вот и я.
Остальные делали вид, что их подобная мысль никогда не посещала. Но меня-то посещала; так что я подождал.
Наконец Флинт смеется:
– Вообще Кошмар делился с Леди Дракон. Но я так думаю, все врубаются, что рано или поздно после очередного набега ебнет. По серьезу. И когда ебнет, кой-какие ниггеры растворятся в ночи только так. А главному скорпиону раствориться по-быстрому, наверно, не светит. Так что если тупой белый мудила, – Флинт обхватил меня за плечи и одарил широченной улыбкой, – желает здесь торчать и изображать супермена, ниггер, если у него башка имеется, возражать не станет. Замочат-то главного. Ну то есть везде так устроено… – Флинт щурится в небо.
Больше всех эта версия развеселила, по-моему, Саламандра.
Болид сказал:
– Это он-то белый? Да ну вряд ли. Он же темнее меня!
– Чувак, – сказал Флинт, – Шкет у нас индеец.
– Вряд ли он белый, – повторил Болид. – Он чокнутый как ниггер.
Тарзан адресовал мне улыбку, истекавшую стрихнином.
– И своих блондинистых братиков и сестричек любит. – Болид (у которого черный акцент появляется и исчезает по случаю – чаще, чем у остальных) ткнул пальцем в Ланью и Денни. (Денни рассмеялся.) – Шкет – это что-то потрясное, слышь. Просто вообще. – (А Ланья загрузилась.)
– Да. Конечно знают.
– Удивительное дело.
– Я подозреваю, вас многое может удивить – даже в Ричардсах.
– А что вы лесбиянка?
Мадам Браун поерзала в кресле и замычала снова – отрицательно.
– Ну-ка прикинем, – сказала она после паузы. – Черная, лесбиянка, вдобавок откровенно средний класс. И Мэри с Артуром – мои друзья. Но порой я жалею, что настолько с вами согласна. Если б нет, моя жизнь была бы гораздо легче. Впрочем, легкой жизни я никогда особо не хотела. – Она вздохнула. – Я себя, Шкет, ловлю вот на чем: порой, когда Артур или Мэри меня бесят, особенно когда превозносят вас, я воображаю – совершенно искренне, – что они сказали бы, поведай я им – вот из чистого желания их огорчить, – что́ вы творите на самом деле. И тогда я говорю себе: это потому, что я «одобряю» вас и не «одобряю» их.
