– Если охота их огорчить, можно порассказать им про Джун, про Бобби и про… как его? Эдди.
– Вы, разумеется, на стороне молодежи…
– Нет, – возразил я. – Мне почти тридцать. И люди всякое говорят – я так сразу и не пойму, с какой я стороны. Я не выбираю стороны; я просто говорю, что у этих в жизни есть чуть более наболевшие огорчения.
– У Ричардсов. А у вас как?
– Вы собирались рассказать, что думаете про Шкета. Может, наступите на что-нибудь, а я тут перед вами подергаюсь.
– Ладно. Мне кажется…
Я посмотрел на ее ногу.
– …вы очень нездоровы. Вы обаятельный, умный, настойчивый, энергичный, талантливый. Но базовая структура вашего эго не крепче треснувшей чашки. Вы говорите, что теряете себя по кусочкам. Я думаю, именно это и происходит. Понимаете, Шкет, мы же до сих пор не считаем душевнобольных просто больными. Мы в них видим некое странное сочетание нечистого, развращенного и злого. Первыми европейскими психбольницами были лепрозории, которые на исходе Средних веков опустели по всему континенту, поскольку – мы до сих пор не знаем отчего – лет на семьдесят пять наступила спонтанная ремиссия, хотя три тысячи лет проказа была европейским эндемиком. Улучшился подход к гигиене? Мутировали бактерии? Суть в том, что прежде безумцев, хотя временами и переправляли туда-сюда по мелким речкам, не госпитализировали никогда. А едва их вдруг загнали в огромные пустые дома, где раньше – порой веками – держали прокаженных, они взяли на себя и бремя трехтысячелетних предрассудков и страхов, связанных с этим прискорбным недугом. И можно утверждать, что примерно так же мы относимся к вам по сей день – вплоть до религиозных коннотаций. Психическое заболевание до сих пор считается карой Господней. Фрейд и его последователи придали ему немало утонченности. Но даже Фрейд полагал его, по сути, расстройством, проистекающим из вашего образа жизни и образа жизни ваших родителей. И вот вам библейская проказа – не простуда. Скажите: как вам идея, что все ваши неприятности – галлюцинации, депрессии, даже минуты экстаза – биогенной природы? Что провалы в памяти – это истощение РНК в нижних отделах головного мозга; что внезапные страхи – это адреналиновые выбросы, вызываемые случайными спазмами гипофиза; что терзающая вас ирреальность – это просто киста шишковидной железы, подавляющая выработку серотонина?
Я посмотрел на лунный пейзаж без единого дерева.
– По ощущениям судя, ровно так оно, сука, и есть, – сказал я.
– Тут вы с бизнесменами расходитесь: они обычно не любят списывать со счетов внебиологические смыслы своих симптомов. Человеческое сознание сверхдетерминировано – оно требует, чтобы значимо было всё, даже если эта значимость примитивна.
– У меня в больнице, – вспомнив, я улыбнулся, – был один друг, который говорил: «Когда у тебя паранойя, все вокруг понятно». Но не совсем так. Просто то, про что знаешь, что оно ни при чем, внезапно похоже на то, что при чем. Вокруг абсолютно ясный паттерн, только в нем все сдвинуто на какой-то жалкий дюйм. – Я опять посмотрел на ее ногу. – Но никогда не знаешь, куда надо сдвинуть… – Я ощутил, как мое лицо сосредоточенно кривится поверх черепа.
Она сказала:
– Ваш сон. Можете объяснить, почему вы так хотели им со мной поделиться?
Я перевел взгляд на свои колени:
– Не знаю. Просто он давно в голове крутится.
– А, он не на днях вам приснился?
– Ой, нет. Он приснился… даже не помню; когда я еще жил в… парке?
– И не повторялся?
– Нет. Я его видел один раз. Но он… я все равно о нем думаю.
Положив руку на ожерелье, она пощупала линзу.
– Я уже спрашивала, но хочу уточнить: во сне вы занимались любовью, испытали оргазм, потом пошли в пещеру. Вы не просто деятельно обжимались?
– Нет. Она кончила первой. Я еще удивился, потому что и сам был почти готов. Кончил секунд через тридцать после нее – у меня обычно не так. Обычно мне еще пару минут надо. Когда спустил, мне в бок задуло листьями. И я открыл глаза, и мы еще немножко поговорили.
Мадам Браун поразмыслила, вжимая стеклянную бусину в подбородок.
– Несколько лет назад я была в команде, которая исследовала – потому как я грязная старуха – сексуальные сны. Выборка у нас, надо признаться, была невелика – двести тридцать девять; все галкой отметили «да» в ответ на вопрос, полагают ли они свою сексуальную жизнь удовлетворительной. У нас были мужчины, женщины, несколько подростков повзрослее; были геи обоих полов. И один чрезвычайно стройный паттерн был таков: когда секс во сне приводил к оргазму, либо заканчивался сон, либо просыпался респондент. Конечно, наше исследование не исчерпывающе, списку факторов необъективности конца-края не видать. Но ваш сон – первый, что мне попался с начала исследования и до сего дня, в котором оргазм достигнут, а сон продолжается. – Она смотрела на меня так, будто ждала, что я сейчас во всем признаюсь.
– Вот что мне на это сказать?
– Что в голову взбредет.
– Вы считаете, мне это не снилось? Вы считаете, я вру или, может, сон был… – Я сгорбился; сижу тут дурак дураком. – Не знаю…
– Вы хотите, чтобы я предположила, что это был не сон? Что это было на самом деле? – Она вдруг чуточку нахмурилась. – Вы этого хотите, да? Ну, я могу понять – раз вам сон казался реальным. – Под ее гримасой пряталась легкая и слегка грустная улыбка. – Но это был сон, Шкет. Потому что… – Она помолчала; интересно, что за луны и солнца вернулись и шныряют у нее в памяти. – Хорошо, допустим, не сон. Вы хотите дальше это обсуждать? Что вам первым делом приходит в голову?
– Я вдруг испугался, – сказал я. – Опять.
– Что вас пугает?
– Вы. – Я постарался выдавить улыбку, но она вырубилась где-то в глубинах лицевых мускулов.
– Что вас во мне пугает?
Я посмотрел на ее пораненную ногу. Посмотрел, как она бусиной трет подбородок. (Припомнил, что она говорила про цепь при нашей первой встрече; припомнил, что говорил Кошмар. Кошмар говорил разумнее. Но верить я хочу ей. Это же считается?)
– Я не… Я не могу… – Я снова заплакал. И на сей раз не смог остановиться. Вообще. – Не может быть, что не сон! Не может быть… – Она хоть расслышала сквозь всхлипы? – Если это не сон, тогда я… я псих!
И я заплакал обо всем, чего люди не в силах понять, когда это говорят другие люди. Я плакал, ибо чудо уже то, что люди в силах понять хоть что-то. Я плакал обо всем, что говорил другим людям, а они не поняли, потому что я, сам того не зная, неверно выразился. Я плакал от радости о тех минутах, когда мы с кем-нибудь разом кивали, улыбались друг другу, понимая – взаправду или в мечтах. Пару раз мне удалось выдавить:
– Мне так страшно… мне так страшно! Мне так одиноко! – Я запихал пальцы в рот, чтоб прекратить этот звук, и закачался туда-сюда, искусал их, а прекратить не смог.
