Мадам Браун принесла мне салфетку. Я пролепетал:
– Спасибо, – совсем невнятно, невозможно понять, и заплакал в отчаянии, потому что не вышло внятно сказать даже это.
Денни обрезан; я нет. Днем, когда мы все потрахались, он забился в угол на антресолях и все донимал Ланью, какой хуй ей больше нравится:
– …который с занавесочками или без?
– Мне без разницы. – Она сидела по-турецки, мои ноги лежали у нее на коленях, и она дергала меня за пальцы.
– А сексуальнее какой?
– По-моему, это неважно. Ощущаются они одинаково.
– Но ведь с виду какой-то лучше?
– Нет. Не лучше.
– Но они же разные; ты должна к ним по-разному. А какой?.. – и так далее и тому подобное, пока я не заскучал, лежа и все это слушая.
Чтобы это прекратилось, я его спросил:
– Слушай, вот тебе какой больше нравится?
– Ой. Ну, наверно… – Он подался вперед, ссутулился. – Где все на месте… вот как у тебя, так лучше.
– А, – сказала Ланья, глядя озадаченно, словно что-то вдруг поняла. Про него.
– Ага. – Денни ухмыльнулся, вылез из угла и лег головой мне на колени.
Ланья кивнула, вывернулась из-под моих ног и легла головой на колени Денни. А я положил ноги на колени ей.
Я забрел в пещеру довольно глубоко, уже смог подумать: «Для чего-то же это должно пригодиться», – но выбрался на скалы, где она велела, в оранжевом мерцании, и не нашел там ничего, поэтому снова испугался и заплакал, и закачался в кресле, и заныли ямки над коленными чашечками, а там обычно ноет, когда до смерти охота ебаться, и я все плакал, и кусал ребра ладоней, и длилось это как будто часами, но на самом деле, наверно, минут пятнадцать или двадцать.
И стало отпускать; я ослабел, мне полегчало, и когда я притих, мадам Браун сказала:
– Вот вы меня спросили, что я о вас думаю, да? Амнезия, панические атаки… да, где-нибудь не здесь уже этого хватило бы, чтоб я посоветовала вам лечь в больницу. Но, как вы сами подметили, психбольниц в Беллоне больше нет. И, честно говоря, я даже не знаю, чем бы вам помогли в больнице. Отчасти спало бы напряжение – вы больше не были бы «тем самым Шкетом». Может, тогда исцелились бы какие-то раны, спали бы какие-то опухоли.
Я кивнул, словно обдумывая ее слова, хотя занят был совсем не этим.
– А вы… – начал я. – Вы верите… в мой сон?
– Уточните, пожалуйста.
– Вы верите, что мне это снилось?
Она опешила:
– Я не совсем вас понимаю. А вы… нет?
– Я да, – сказал я. – Ох, господи, я еще как да! Я… я верю, что это был… что мне это снилось. – И понял, что во мне целый колодец мук, откуда я лишь разок зачерпнул чашкой. Мадам Браун не поняла. Но это ничего.
На ее лицо была натянута маска сострадания.
– Шкет, наше исследование совершенно не опровергало, что бывает и так, как вы описали. Вы помните очень отчетливо и описываете в подробностях. Да, я верю, что это сон. Не знаю, верите ли вы, но вам, пожалуй, не помешает стараться.
На мое – маска облегчения.
– Мадам Браун, – сказал я, – в психбольницу я больше не лягу. Там, где я лежал, было неплохо – ну, с поправкой на лепрозорий. Но чтобы туда снова лечь – это надо быть психом. И понимайте как знаете!
Это ее рассмешило.
– Ну, в Беллоне было бы сложнее, если б вы захотели в больницу. – Она вдруг склонила голову набок. – Знаете, почему я в то утро, когда мы познакомились, в парке, предложила вам работу у Ричардсов?
– Вы сказали, из-за, – я двумя пальцами оттянул цепь на груди, – этого.
– Да?.. – Ее улыбка обернулась внутрь, стала озабоченной. – Да, видимо. – Она моргнула, посмотрела на меня. – Я вам рассказывала о больнице, о моей подруге, что было в ту ночь… ну, в ночь, когда всё…
– Ага, – кивнул я.
– Был один момент: я шла по коридору на третьем этаже, а моя подруга в другом конце пыталась открыть дверь. И ей помогал юноша, пациент, который… ну, что сказать? Очень был похож на вас. Я его видела, может, с минуту. Он усердно трудился, пытался разжать эти запертые двери деревяшкой или железякой – с руками сделал что-то ужасное. Руки у него были гораздо меньше ваших; и на двух пальцах размотались бинты. – Она поморщилась. – Но тут кому-то в другом конце коридора понадобилась помощь, и он ушел с ними. Я его прежде не встречала – ну, я-то обычно сидела в кабинете. Что печальнее, я не встречала его и потом. Но когда тем вечером – это сколько же времени прошло? – я увидела вас у Тедди, у вас еще лицо было порезано, а наутро в парке вы гуляли босиком, в расстегнутой рубашке, меня сразу поразило сходство. Я сначала даже решила, что вы – это он. И вы нам помогли; поэтому я хотела помочь вам… – Она засмеялась. – Так что видите, это, – она коснулась своей цепи, – на самом деле не значило… ничего.
Я сдвинул брови.
– Вы думаете, я… я, может, лежал в больнице здесь? Я не пришел снаружи? Я был здесь всё…
– Конечно нет, – удивилась мадам Браун. – Я говорю, что этот молодой человек походил на вас; у него была похожая манера держаться, особенно если смотреть издали. Он был примерно вашей комплекции и цвета кожи – может, даже чуточку пониже вас. И я точно помню, что волосы у него были темные, не черные – хотя дело происходило ночью, я видела при свете из окон. По-моему, когда он уходил, кто-то – один из пациентов – окликнул его по имени; уже не помню, какое было имя. – Ее руки упали на колени. – Так или иначе, вот почему я предложила вам работу на самом деле. Не знаю, зачем это говорю, – подумала, что самое время прояснить.
– Я не всегда здесь был, – произнес я. – Пришел по мосту, через реку. И скоро уйду. С Ланьей и Денни… – Мне казалось, очень важно это сказать.
– Ну конечно, – ответила мадам Браун; но смотрела недоуменно. – Мы все должны уходить оттуда, где мы есть. И конечно, все мы пришли оттуда, где были. Разумеется, в какой-то момент вы сюда пришли. Важнее, однако, не застрять в кольце ваших привычных… – Снаружи гавкнула собака. – Ой, это, наверно, мой следующий пациент, – сама себя перебила мадам Браун. Собака опять загавкала – все гав и гав.
Мадам Браун нахмурилась, приподнялась над креслом, одной рукой снова рассеянно щупая бусины.
– Мюриэл! – окликнула она; голос громкий и низкий. – Мюриэл!
Видимо, так наложились картины: цепи с линзами и призмами, или, может, ее слова, что, мол, бусины ничего не значат, внушили мне, что я вот-вот узнаю их подлинное значение; не что я был этим человеком в больнице, но что неким образом я или он… или от того, как она окликнула собаку, я стал вспоминать место или время, когда собаку окликала она или кто-то другой; пусть и не мое имя, но, может, другое, если я его вспомню… каждая деталь словно готова была вот-вот объяснить все прочие, высветить паттерн; и эта царапина… меня подрал мороз. Меня пихали, толкали, вот сейчас напомнят мне о… чем? Помимо безбрежных пучин всех наших невежеств? О чем бы ни напомнили, оно было безбрежно зловеще и дарило головокружительную свободу. Но я не знал; и это мистическое невежество выкручивало из меня мурашки.
