– Мне хоть куда-нибудь! – сказал Болид. – Что-то мне нехорошо, знаете? Вообще-то, мне уже два дня нехорошо!..
– Путь неблизкий, в обе стороны, – сказала она.
Интересно, чем ей виделись эти ослепительные силуэты, что подпирали меня с флангов и отбрасывали пастельные тени на армированный асфальт позади нее.
Флинт спросил:
– Канада-то еще на месте?..
– …А Алабама? – спросил Паук.
– Абсолютно. Во всей стране полный порядок. А тут еще что-то происходит?
Никто не ответил, и она сказала:
– А то чем ближе сюда, тем чуднее… все себя ведут. А в городе как?
Б-г ответил:
– Довольно сурово.
Остальные рассмеялись.
И она тоже.
– Но ты права, – сказала Леди Дракон, – парням легче. – И этого, я думаю, азиатка не поняла, потому что, если не вслушиваться, голос у Леди Дракон прямо как мужской.
– Расскажете что-нибудь? В смысле – что-нибудь полезное? Раз уж я туда иду?
– Ага, – сказал я. – Иногда приходят какие-то мужики и разносят дом, где ты живешь. Иногда люди палят по тебе с крыши – если то есть крыша не решит рухнуть тебе на голову. И если это не ты с крыши палишь…
– Он вот стихов понаписал, – из-за другого моего плеча сообщил Болид. – Понаписал стихов, и их издали в книжке, прям по чесноку! По всему городу книжка была. Но потом он еще написал, а они пришли и всё сожгли… – Голос его дрожал на лихорадочной грани истерии.
– Оружие, – спросил я, – с собой хочешь?
– Ни фига себе! – сказала она. – Вот так, значит, дела обстоят?
Флинт испустил краткий, резкий смешок.
– Да уж, – сказал я. – Нам легко.
Паук сказал:
– Расскажешь ей про… отца настоятеля? А про Джун расскажешь?
– Сама узнает.
Флинт снова рассмеялся.
Б-г прибавил:
– Да и что тут скажешь?
Она большими пальцами провела по лямкам рюкзака и перенесла вес на одну ногу. На ней были тяжелые трекинговые ботинки, один гораздо грязнее другого.
– А мне надо оружие?
– Ты ей отдашь? – спросила Леди Дракон, когда я снял орхидею с цепи.
– Мы с этой фиговиной, – сказал я, – достаточно уже влипали. Я ее больше не хочу.
– Как угодно, – сказала Леди Дракон. – Она ж твоя.
– Ты откуда? – спросил между тем Флинт.
– Из Канады.
– Не похожа на канадку.
– Я и не канадка. Я в гостях была.
– Знаешь Олбрайт?
– Нет. Знаешь Перн?
– Нет. Знаешь южный Онтарио – городки там всякие?
– Нет. Я жила в Ванкувере и вообще в Британской Колумбии.
– А, – сказал Флинт.
– Держи оружие. – Я швырнул орхидею. Она лязгнула на асфальте, рывками перекатилась и замерла.
– А это?.. – Мы все обернулись на гул двигателя в устье моста; но на каком-то съезде гул смолк. – Это что?
– Как это называется? – спросил Болид.
– Орхидея, – сказал я.
– Да, точно, – сказал Болид. – Вот это что.
Она нагнулась в чашечке своих многочисленных теней. Один большой палец остался под лямкой; другим она подцепила орхидею.
– Надевай, – сказал я.
– Ты правша или левша? – спросил Флинт.
– Левша. – Она постояла, рассматривая цветок. – По крайней мере, пишу левой.
– А, – снова сказал Флинт.
– Жуткое дело. – Она приладила орхидею на запястье; там что-то блеснуло. – Самое оно для нью-йоркского метро в час пик. – Она изогнула шею, посмотрела, как застегивается. Волосы качнулись вперед, и что-то ярко блеснуло под воротником. – Уродина. Надеюсь, ты мне не пригодишься.
Я сказал:
– Я тоже надеюсь.
Она запрокинула голову.
Паук и Б-г выключили огни и нервно поглядывали за вторую опору, на темные холмы того берега, где безопаснее.
– Может, – сказал я ей, – отдашь кому-нибудь, когда будешь не прочь оказаться средь хрустких сухих ветвей, припомнить, записать, а в мыслях: перед уходом было не так! Не так. Это неправда. Не может такого быть. Если правда, значит я псих. Усталость невыносима – бродить этими улицами, где пожары, пожары, где листвой напоследок листается все, что разбито и рушится. Кирпич, нет моста, потому что это так долго – уходить, я не уходя. Здесь я шагаю по темным кровавым пятнам, что на ходу оставила на асфальте ее блестящая пятка. Они вползли в клин двух моих косых теней, от Луны и Джорджа, зажженных вместе, а я шагаю столбом, и все. Ухожу. Прутики, листики, кора вгрызлась в плечо, хохочут холмы и дым, долгая страна, иссеченная летом, и не с чего начать. В сторону, значит, Бродвея и железнодорожных путей, хромаешь по этим по этим темным пятнам до самых скал, сочащихся ржавью, мимо рассохшейся грязи, что поблескивает на краю водостока, где деревья так нависают так что я вхожу под них и думаю, я могу подождать, пока она не придет, нагишом или, к примеру, знает то, чего я не могу, помнит, что, может, хотя бы кто-то из них. Он. В или на, я не совсем куда иду и что надо идти но я заберусь на эти и вот интересно про Мексику ли она, приди, жду.
Эта ладонь полна мятой листвы.
Так было бы лучше, чем здесь. Прямо в этой вот так, если больше не помнишь это ли. Я хочу знать, только мне снизу не видно, ты там. Я слабею. Небо ободрано догола. Слабость такая, что почти ничего написать не могу. Но я все еще слышу их под деревьями; бродят, не говорят ни слова. Я жду здесь, вдали от леденящего душу оружия, вне чертогов пара и света, за холстом и в холмах, я иду овладев собой
Сан-Франциско, Абикью, Торонто, Клэрион, Милфорд, Новый Орлеан, Сиэтл, Ванкувер, Миддлтаун, Ист-Лэнсинг, Нью-Йорк, Лондон
Январь 1969 / Сентябрь 1973
