– Ты попробуй! – воскликнула Ланья. – Вкусно.
И впрямь. Но, бубня сквозь безвкусные крошки бутербродной основы, он вышел наружу и глубоко вздохнул в густом дыму. Запаха не почуял, но спустя миг ощутил собственный пульс в ушах, быстрый и ровный. Поискал в небе один из двух стертых фонарей. Насильник? – подумал он. Эксгибиционист? Он на подступах к непостижимому: слухи; печатное слово; знамения. Трепеща, он сощурился, вновь оглядывая облака в поисках Джорджа.
– Эй, – сказала Ланья. – Ты как?
– Устал.
– Я оставила одеяла и вообще всё в парке. Пошли обратно.
– Пошли.
Он потянулся было ее обнять – она обеими руками взяла его ладонь. Обхватила его кисть горстью, от запястья, пальцы ее – как ножи орхидеи. Ножи сомкнулись, и она подержала его за мизинец, потом за указательный палец, поцеловала мозолистую ладонь и нарочно не стала смотреть в лицо его смятению. Поцеловала его костяшки, приоткрыв рот, коснулась их языком. Ее дыхание согрелось в волосах на тыле его ладони.
Ее лицо – в каком-то дюйме; в нем он тоже чуял тепло. В ожившем любопытстве и смущении он высказался по касательной:
– Вот знаешь… луна, да?
Она взглянула на него, не отпуская пальцев:
– Какая луна?
– Ну… когда мы видели две луны. О чем ты говорила. Что с ними теперь иначе.
– Две луны?
– Ну кончай. – Он опустил руку, и ее руки тоже опустились. – Мы вышли из бара, помнишь?
– Да.
– И ночь была ненормальная, вся полосатая? – Он глянул в обнявшее их небо, слитное и размытое.
– Да.
– Ты что видела?
Она озадачилась:
– Луну.
– А их было, – в крестце шевельнулось что-то ужасное, – сколько? – и, деря когтями, взобралось до самой шеи.
Ее голова склонилась набок.
– Сколько?
– Мы все стояли перед баром и видели в небе…
Но она засмеялась и, смеясь, вновь приникла лицом к его руке. А подняв голову, оборвала звук вопросительным:
– Эй? – И затем: – Эй, я пошутила?..
– А, – сказал он.
Но в ответе она увидела непонятное.
– Нет, правда, я пошутила. Что ты хотел про них сказать?
– Чего?
– Ты что-то хотел сказать?
– Да не, ничего.
– Но?..
– Не делай так больше. Не шути так. Не… здесь.
На этих его словах она тоже огляделась. И снова прижалась лицом к его руке. Он пошевелил пальцами у нее между губ.
– Я не буду, – сказала она, – если разрешишь сделать так, – и насадила рот на его искалеченный большой палец.
Так гримаса выпускает наружу обозначенную эмоцию, так поверхность задает сокрытое пространство – его объяло странное тепло. Оно разрослось в глубинах лица и закупорило ему дыхание.
– Ладно, – сказал он, а также: – Хорошо… – а затем: – Да, – каждое следующее слово точнее смыслом, каждое произнесено нерешительнее.
Тэк толкнул дверь с такой силой, что взвыли петли. Он вышел на балюстраду, ощупывая ширинку и бормоча себе под нос.
– Бля, – сказала Ланья и перестала.
– Извиняюсь. Надо отлить.
– А с тобой что такое? – спросила она нестойкого Люфера.
– Что со мной такое? Сегодняшняя давалка не дает. Вчерашнюю захомутала главная чайка города. – Его ширинка с шорохом отворилась. – Ладно, я отлить хочу. – Ланье он кивнул: – Ты оставайся, милочка. А вот он пускай уйдет. У меня заскок такой. При мужчинах не писаю.
– Да иди ты нахуй, Тэк, – сказал он и зашагал по крыше.
Она нагнала, опустив голову и так булькая, что он решил, она плачет. Тронул ее за плечо, и она взглянула на него посреди сдавленного смешка.
Он раздраженно фыркнул:
– Идем отсюда.
– А Джек? – спросила она.
– Чего? Да нахуй пошел Джек. Мы его с собой не берем.
– Это конечно; я не о том… – И пошла следом за ним к лестнице.
– Эй, Тэк, спокойной ночи, – окликнул он. – До скорого.
– Ага, – сказал Люфер из дверей хижины, уже заходя внутрь: шерсть у него на плече и на виске вспыхнула в контровом свете.
– Спокойной ночи, – эхом повторила Ланья.
Железная дверь заскрежетала.
На один марш спустившись во тьму, она спросила:
– Ты злишься на Тэка… за что-то? – А потом сказала: – Ну, он иногда чудит. Но он…
– Я на него не злюсь.
– А. – Их шаги буравили тишину.
– Он мне нравится. – В тоне решимость. – Да, он хороший мужик. – Высоко под мышкой – тетрадь и газета.
Ланья в темноте сплела с ним пальцы; пришлось притянуть ее ближе, чтобы не упала тетрадь.
Спустя еще марш Ланья вдруг спросила:
– А тебя парит не знать, кто ты?
Спустя еще один он ответил:
– Нет. – И, услышав, как заторопились ее шаги (а его заторопились, чтобы не отстать), заподозрил, что и это, как его руки, ее заводит.
Она быстро и уверенно провела его подвальным коридором – теперь бетон был холоден – и наверх.
– Дверь тут, – сказала она, выпуская его; и шагнула прочь.
Он вообще ничего не видел.
– Всего несколько ступенек. – И она двинулась вперед.
Он неуверенно взялся за косяк, заскользил босой ногой дальше… на половицу. Выставив локоть, загородил лицо тетрадью с газетой.
Впереди и внизу она сказала:
– Ну ты где?
– Осторожно, там край, – сказал он. Полступни свесилось с доски. – И крюки эти, сука, мясные.
– А?.. – И она засмеялась. – Нет, это через дорогу!
– Да хера с два, – ответил он. – Я сегодня утром выбежал отсюда и чуть сам себя на крюк не насадил.
– Ты, наверно, заблудился, – она всё смеялась, – в подвале! Пошли, тут только лесенка вниз.
Он нахмурился в темноте (а в мыслях: на этом перекрестке был фонарь. Я видел с крыши. Почему ничего не видно…), отпустил косяк, ступил… вниз; на другую доску, которая заскрипела. Он по-прежнему выставлял руку перед лицом, готовясь к колыхающимся зубьям.
– Один коридор в подвале, – объяснила Ланья, – идет под мостовой и до двери грузового подъезда напротив. Со мной первые разы, когда я приходила к Тэку, тоже так бывало. В первый раз вообще кажется, что крышей едешь.
– Чего? – переспросил он. – Под… мостовой? – И опустил руку.
