– Пап, – сказал Бобби из дверей.
– Да?
– По-моему, Шкедту надо в ванную.
Джун и миссис Ричардс разом повернулись.
– В смысле, – сказал Бобби, – он же в парке живет; он ужас какой грязный.
Миссис Ричардс цыкнула, а Джун едва-едва не сказала: «Ой, Бобби!»
Мистер Ричардс ответил:
– Ну-у… – с улыбкой, а затем: – Э-э… – А затем: – Ну… разумеется.
– Я несколько изгваздался, – согласился он. – Мне бы не помешало помыться, когда тут закончу.
– Разумеется, – сердечно повторил мистер Ричардс. – У меня есть бритва – можете воспользоваться. Мэри вам полотенце даст. Разумеется.
– В этой комнате… – Миссис Ричардс прислонила фотографию к стене и теперь пыталась открыть дверь. – Я не знаю, что у них тут.
Он подошел и взялся за ручку. На несколько дюймов толкнул дверь – что-то заскребло. Еще несколько дюймов – и удалось заглянуть:
– Мебель, мэм. По-моему, вся комната забита мебелью.
– Ох батюшки…
– Я могу пролезть и все вытащить.
– Вы уверены?..
– Может, вам всем пойти вниз? А я тогда начну. Сделаем чисто-опрятно. Сейчас бардак. Показывать особо нечего.
– Пожалуй…
– Пойдем, Мэри. Пусть мальчик приступает.
Он вернулся в гостиную и принялся сгребать бумагу на одну половину.
– Бобби, ну-ка уйди оттуда. Не ищи себе на голову неприятностей.
– Ну ма-ама…
Дверь затворилась:…мальчик? Впрочем, он привык, что его лет никто не угадывает. (И куда, по их мнению, я должен деть всю эту дрянь!) Он повернулся и сандалией еще на что-то наступил. Распинал бумагу: вилка.
Он отложил тетрадь на стул, который миссис Ричардс поставила прямо, и взялся сворачивать оберточную бумагу пачками в квадратный ярд. Можно выйти на балкон и сбросить оттуда. Ангельский пух цвета говна? И мебель туда же: тр-рах! Нет, как-то не катит. Отволочь хлам к лифту, отправить странствующую меблирашку в полет до подпола. Сражаться с нею в подвальном мраке? Бить об стены, стучать в пол? Тоже не пойдет. Сдвинуть на одну сторону, подмести и помыть, сдвинуть на другую. Сжечь посередке? А она рассчитывает на что?
Так или иначе, спустя десять минут пол наполовину очистился. Он уже обнаружил на черном (с белыми прожилками а-ля мрамор) виниле блюдце, затянутое пленкой сохлого кофе; «Тайм» с помятой обложкой, которую он узнал, – номеру несколько лет; какие-то тряпки в коросте краски…
От стука он подскочил.
Джун окликнула:
– Это я тут…
Он открыл, и она вошла с бутылкой колы в одной руке и тарелкой с сэндвичем в другой. У сэндвича в боку дыра. Джун сунула все это ему и сказала:
– Пожалуйста, не говори ничего про вчера у бара! Пожалуйста! Пожалуйста, а?
– Я твоей матери ничего не сказал. – Он взял тарелку и бутылку. – Я ж не буду тебя подставлять.
– Про это они не знают ничего!.. В газете были фотографии, но моего имени не назвали… хотя все знают и так!
– Понял…
– Они на эти фотографии смотрели, мама с папой. Смотрели, а меня не узнали! Ой, я думала, я умру… плакала. Потом уже. Ой… – Она сглотнула. – Мама… тебе прислала. Подумала, может, ты есть хочешь. Умоляю, ничего не говори!
– Не скажу. – И рассердился.
– Ты как будто нарочно у меня на нервах играл. И это было ужасно!
Он отпил из бутылки.
– Ты его нашла? Джорджа Харрисона? – Газированная, но не холодная.
Она прошептала:
– Нет…
– На что он тебе сдался-то?
И заухмылялся от ее совершенно беззащитного взгляда.
Отставил тарелку на стул, поразмыслил, стоит ли принимать подношение, которое, по всему судя, уже отвергали; затем взял сэндвич и разодрал дыру зубами. «Спам». С майонезом.
– Он там был. Зря ты слиняла. Джордж через минуту вышел. – Проглотил. – Эй, а хочешь его портрет?
– А?
– Могу добыть тебе его портрет, если хочешь, и не такой, как в газете был.
– Нет. Я не хочу его портрет. Какой портрет?
– Большой полноцветный плакат. В чем мать родила.
– Нет! – Она повесила голову. – Вот ты правда на нервах играешь. Не надо, а? Это ужасно.
– Да нет, я просто… – Он перевел взгляд с сэндвича на бутылку. Есть не хотелось, но он ел из соучастия. И теперь пожалел. Сказал: – Если играть одной, проиграешь, и все дела. Если я с тобой сыграю, может, у тебя… будет шанс.
Ее волосы мотнулись; она подняла глаза в притворном смятении оттого, что он отвесил ей комплимент таким допущением.
– Завтра добуду тебе…
– Ты чего меня не подождала? – сказал Бобби из дверей. – Мама сказала, нам сюда надо вместе… Блин, ты тут почти все вычистил.
Джун подергала плечами, на что Бобби не вполне закрыл глаза, но и не откликнулся. Вместо этого сказал:
– У тебя на шее эта штука. Такая же. – Он показал блестящий браслет.
– Ага, – улыбнулся он. – Небось не расскажешь мне, где взял свою.
Бобби удивился сильнее, чем он ожидал:
– Маме с папой я сказал, что просто нашел.
Джун надулась:
– Зря ты это носишь.
Бобби заложил руки за спину и хмыкнул, словно этот обмен репликами повторялся в их спорах то и дело.
– Почему он зря это носит?
Бобби ответил:
– Она думает, если носить, с тобой случится ужасное. Боится. Свою сняла.
Джун прожгла его взглядом.
– Знаешь, что я думаю? – сказал Бобби. – Я думаю, с теми, кто сначала носил, а потом снял, случится еще страшнее!
– Я не снимала.
– Снимала!
– Не снимала!
– Снимала!
– Она была не моя! И нечего было говорить, что нашел. Наверняка с теми, кто их крадет, случается совсем страшное.
– Я не крал!
– Крал!
– Не крал!
– Крал! Уй-й!.. – Она завершила этот антифон, в сестринском бешенстве всплеснув руками.
Он снова укусил мяклый хлеб; проглотил, запив теплой колой: зря. Вернул на стул и то и другое.
– Я пошел домой, – сказал Бобби. – И ты пошли. Нам велели вместе. – И удалился за дверь.
Она ждала. Он смотрел.
Ее рука шевельнулась в складках юбки, потянулась было вверх. Потом она подняла голову.
