Под блистающим изнеможением тревога потеряла очертания. Один раз он вроде как бы проснулся, и ее спина прижималась к его животу. Он пролез ей под локоть, чтобы подержаться за ее грудь, – сосок под ладонью как кнопка. Она взяла его за палец тихо-тихо – на случай, сообразил он, если он спит.
И он уснул.
Спустя время возник серый свет. Лежа на спине, он смотрел, как в этом свете проступают листья. Внезапно сел – одним рывком на колени. И сказал:
– Я хочу быть поэтом. Я хочу быть великим, знаменитым, замечательным поэтом.
Он поглядел на подол тьмы под серыми потеками, и что-то екнуло в животе. Плечи затряслись; затошнило; а в голове застучало; и стучало; и стучало. Он открыл рот и сильно им подышал. Тряхнул головой, почувствовал, как затряслось все лицо, и втянул воздух в себя.
– Ух, – сказал он. Боль отступила, и получилось улыбнуться. – По-моему, даже не… делают таких великих поэтов, каким я хочу быть! – Это вырвалось лишь хриплым шепотом. В конце концов он голым поднялся на корточки и оглянулся на нее.
Он думал, она все проспала; а она опиралась головой на руку. Она за ним наблюдала!
Он прошептал:
– Спи.
Она натянула одеяло на плечо и опустила голову.
Он повернулся за рубахой, достал ручку. Открыл тетрадь там, где писал в баре. Скрестив ноги на краю одеяла, приготовился переписывать. В полурассвете голубела бумага. Он обдумывал первое слово, но отвлекали суперобложки, похвалы в печати, отклики читателей, от Ричардсов до Новиков… К реальности его вернул сучок под лодыжкой. Он снова потряс головой, сдвинул ногу, опять склонился над тетрадью, чтобы записать чистовик. Взгляд нырнул в колодец – обложки журнала «Тайм» («Поэт отказывается от Пулитцеровской премии»), лица зрителей перед сценой Майнор Лэтем
[18], где он согласился провести редкие чтения. Он выволок себя на поверхность, пока яркость фантазий не стала болезненной. И рассмеялся, потому что так и не переписал ни слова. Еще посидел, от мыслей не в силах писать, забавляясь неподвластности себе самому, но скучая от этого самоочевидного урока.
Смех над собой не выключил фантазий.
Но и фантазии не выключили смеха над собой.
В светлеющем небе он поискал силуэты. Марево распухало, и скручивалось, и извивалось, и совсем не рассеивалось. Он снова лег подле нее, погладил ее под одеялом. Она повернулась к нему и спряталась ему в шею, когда он попытался ее поцеловать.
– Я, наверно, невкусная, – пробормотала она. – И я сплю…
Он лизнул ее в зубы. Когда вставил большой палец ей в пизду, она засмеялась сквозь поцелуй и смеялась, пока не перехватило дыхание от его члена и другого пальца. Коленями поверх ее коленей, он качал бедрами. Его влажная рука держала ее за плечо, сухая – за волосы.
Позже он снова проснулся, крепко ее обнимая; они перекатились и замотались в одеяло. Небо еще посветлело.
– Знаешь что? Не надо мне на эту, сука, работу, – сказал он. – Зачем мне тут работа?
– Шшш, – сказала она. – Шшшшшш, – и погладила его бритую щеку. – Ну шшшшшш.
Он закрыл глаза.
* * *
– Да, кто там? – жалобным тембром.
– Шкедт. Слушайте, если еще слишком рано, я потом приду…
Зазвенела цепочка.
– Нет-нет. Все нормально. – Дверь открыла миссис Ричардс в зеленом банном халате.
– А что, все спят? Я не понял, что так рано.
– Все нормально, – повторила миссис Ричардс. – Около восьми где-то. – И зевнула. – Хотите кофе?
– Да, спасибо. Можно я в ванную? – И шагнул мимо, не успела она завершить сонный кивок. – А вы знаете, что у вас в почтовом ящике письмо? Авиапочта.
– Я думала, ящики сломаны.
– Ваш цел. – Он остановился, уже взявшись за косяк двери в ванную. – И в нем письмо.
– Ох батюшки!
Уже намылившись и собравшись бриться, он распознал в ее голосе отчаяние.
* * *
Едва он сел, Джун в синих брюках и розовом свитере с вышитой маргариткой у ворота поставила на стол полные чашки кофе.
– Доброе утро.
– Разбудил?
– Я была у себя. Я тут раньше всех поднимаюсь. Чем занимался?
– Да ничем. С утра, перед тем как прийти, переписал стихотворение, которое вечером сочинил.
– Прочти мне?
– Нет.
Она как будто расстроилась.
– Я бы, наверно, тоже не захотела никому читать то, что написала.
Он прихлебывал, держа чашку обеими руками.
– Достаточно крепкий? – уточнила миссис Ричардс из кухонных дверей. – У меня тут банка растворимого.
– Нормально. – Черный кофе болтался в опустошенной сердцевине рта, теряя жар.
– А Бобби уже встал? – спросила миссис Ричардс уже из кухни.
– Я слышала, как он там ходит. А папа?
– Дай отцу поспать, солнышко. У него вчера был тяжелый день.
Джун спросила:
– Хочешь еще кофе?
Он потряс головой, и от этого горечь расползлась по ее желтым волосам, по цветам в латунных горшках, по пластмассовым ручкам шнура зеленых штор. Он улыбнулся и все проглотил.
* * *
Квартира 19-Б была открыта, заброшена и совершенно обыкновенна:
В кухне техника, на краю ванны коврик, постели не заправлены. И ни одной книги. Ну, зато здесь поселится мебель. Ножки мягкого кресла заревели в коридоре. Вот дурак, подумал он в отголосках. Надо было спросить, куда им всю эту мебель деть. Блядь!.. Наклонил кресло, чтобы пролезло в дверь.
Кресло ревело; матрас тахты шшшшшипел на боку. Шкедт прислонил его к цветастому дивану и пошел назад за гардеробом.
Раскрылись двери обоих лифтов. Из одного вышел ветер, из другого – мистер Ричардс.
– О, здрасте. Я подумал, надо заглянуть перед уходом. – Галстук его, суровый и индиго, нырял в камвольные лацканы. – А куда вы деваете этот хлам?
Шкедт пошаркал ногами по сандалии и по виниловой плитке.
– Я… ну, я в соседнюю квартиру перетаскиваю.
Мистер Ричардс прошел мимо, заглянул в 19-Б.
– Особой разницы нет. – Оглянулся. – Да?
Они вместе зашли в 19-А.
– Я думаю, к вечеру все вынесу, мистер Ричардс. – Тот не возразил, и Шкедта попустило. – Потом все помою, полы и остальное. Будет красиво. Ей понравится. Я хорошо сделаю.
