Он засмеялся:
– Слушайте, да я верю.
– Я приготовила. Потом подумала, что пошлю наверх Джун и Бобби. А потом подумала: ой, нет, обедать-то еще рано; и убрала в холодильник. А потом, – она наполовину прикрыла дверцу, – забыла. Съешьте сейчас.
– Спасибо. Все в порядке. Я просто хотел сказать, что всю мебель вынес и вымыл две дальние комнаты и дальнюю ванную.
– Возьмите. – Она опять открыла холодильник. – Давайте. Заходите, поешьте. Ой! – Дверца захлопнулась, чуть не выбив тарелку у него из рук. – Кофе! Вы же хотите кофе. Я воду поставлю. Заходите. Я через минутку.
Может, она спятила (подумал он, входя в гостиную), как и вообще все тут.
Он сел на Г-образный диван, поставил тарелку на кофейный столик и один за другим приподнял уголки хлебных ломтей: арахисовое масло с желе, «Спам» с горчицей и?.. Он ткнул пальцем, лизнул: печеночный паштет.
Этот сэндвич он съел первым.
– Прошу! – Она поставила ему чашку, села на другую половину «Г» и тоже хлебнула кофе.
– Очень вкусно, – промямлил он с набитым ртом, демонстративно тряхнув сэндвичем.
Она еще отпила. А потом сказала:
– Знаете, чего я хочу?
– Ммм?
Она перевела взгляд на тетрадь на диване и кивнула:
– Я хочу, чтоб вы прочли мне свое стихотворение.
Он проглотил кусок.
– Не, мне надо наверх, домыть полы. И в кухне прибраться. Можете собирать вещи, я вечером уже кое-что перенесу.
– Завтра! – вскричала она. – Ой, давайте завтра! Вы и так трудитесь не покладая рук. Прочтите мне стихотворение. И кроме того, у нас еще ничегошеньки не готово.
Он улыбнулся и возмечтал об убийстве.
И здесь, подумал он, это бы настолько проще сошло с рук…
– Вряд ли вам понравится.
Сложив руки на коленях, она подалась к нему:
– Ну пожалуйста.
Он перетащил тетрадь на колени (как будто прикрыться пытаюсь, подумал он. Убил бы).
– Ладно. – Что-то пощекотало испод бедра. Пот затек под цепочные путы. – Я прочту… – Он открыл тетрадь, откашлялся. – Это. – Вдохнул и посмотрел на бумагу. Очень жарко. Цепи натянулись поперек спины: он сутулился. Когда открыл рот, какой-то миг был уверен, что звука не раздастся.
Но стал читать.
В тишину комнаты ронял слово за словом.
Смысл отшелушивался от голоса, расщеплялся.
Звуки, из которых он складывал интонацию, киксовали. Ротовой механике недоставало ловкости – она не успевала за тем, что знал его глаз. Он читал слово за словом, с ужасной ясностью понимая, как должно было упасть предыдущее.
Разок кашлянул.
На одной фразе отпустило, полегчало. Затем, голосом закрыв запятую, лихорадочно подумал: зачем я выбрал это?! Надо было выбрать любое, только не это!
Он сипло прошептал последнюю строку и прижал руку к животу, давя крошечную боль. Еще несколько раз вдохнул поглубже и выпрямился. Рубаха на спине промокла насквозь.
– Какая прелесть.
Захотелось – и он не стал – смеяться.
– «…Потерян у тебя в глазу…» – переврала она цитату. Нет, перефразировала.
В животе опять сжалось.
– Да, мне очень понравилось.
Тут он дугой свел пальцы и сказал:
– Спасибо.
– Вам спасибо. Мне кажется…
Я так устал, что мне не до убийства, подумал он.
– …кажется, будто вы подарили мне частичку себя, великую драгоценность.
– Эмх. – Он неопределенно кивнул. Напряжение наконец вытолкнуло наружу смех. – Вам нравится просто потому, что вы меня знаете. – И с этим смехом отчасти вытекла усталость.
– Безусловно, – кивнула она. – Я в поэзии смыслю не больше Артура. Честно. Но я рада, что вы прочли. Доверия ради.
– А. – То, что в нем произошло, было еще страшнее возможности убийства. – О как? – Холодный металлический провод что-то прошивал крошечными стежками. – Я пойду домывать. – И он сдвинулся по дивану, готовясь подняться.
– Я очень рада, что вы прочли мне это стихотворение.
Поднялся.
– Ага. Запросто. Я рад, что… вам понравилось, – и кинулся к двери. Она закрылась за ним громко – вот чересчур. В коридоре, горя лицом, он подумал: она хотела еще что-то мне сказать! Что еще она хотела?.. Он побежал к лифту.
* * *
В 19-А он снова наполнил ведро, сбросил сандалию и похлюпал шваброй в мыле. Пена, косички швабры и вода возвратили его на всевозможные пляжи. Он сердито тер шваброй, вспоминая волны.
Вода плескала на ноги. А когда наливал, была теплая. Каждый мазок смачивал плинтус все дальше.
Они меня кидают, подумал он и выкрутил швабру. Под распадающейся пеной чернела вода. Надо им сказать, думал он, что я это знаю. Хотя бы спросить, почему они не платят, сколько обещали. Обещали-то они, конечно, не мне. И мне даже деньги не нужны… Это рассердило его еще больше.
Переходя из комнаты в комнату, он залил водой еще несколько воображаемых пляжей.
У меня нет имени, думал он. С перепутанных косичек накатывали все новые и новые приливы. Эти штуки, которые я пишу, – они ничего не описывают. Это сложносоставные имена. Хоть бы она не поверила тому, что они говорят. Хоть бы она поверила только, что их говорил я. Где-то (в Японии? Да, точно…) я шел по пристани, и за спиной у меня были пришвартованы лодочки, и черные скалы уступили место песку. И все, даже песок, скользивший назад под ногами, было словно вдали, за много миль, как всегда бывало, когда я уставал, когда я был совсем шкетом. С борта меня окликнул кто-то из парней. Как он меня окликнул? И как это я смог ответить?
Глаза жгло; он пошмыгал носом – пахнет моющим средством?
Или это дым сгустился? Он отер лицо манжетой.
В коридоре засмеялись люди; шаги. Закрылась дверь.
Набежали мурашки. Следующий удар сердца выбил из него дыхание; он задышал. Секунд десять спустя заметил, как крепко сжимает черенок швабры. Отложил ее на пол, подошел к открытой двери и посмотрел в… пустой коридор. Смотрел не меньше минуты.
Затем поднял швабру и опять взялся за работу.
Они меня кидают! – подумал он: хотел повторить уже знакомое. Интонация не та. От подуманных слов закололо кожу по всему телу.
Еще воды.
Руки, снова и снова погружаясь в воду, стали прозрачными – растворилась вся желтизна ороговелостей, плоть бела и неровна вокруг осколков ногтей и распухших костяшек. Проказа, ага. С неким, что ли, облегчением он вспомнил, как Ланья сосала его средний палец. Занятно, какие штуки ей нравятся. Особенно – какие штуки ей нравятся в нем. Ее отсутствие озадачивало.
