Плеща мыльной водой на вспомненные пески, он постарался наглючить себе ее лицо. Оно растворилось в воде. Он оттер балконный подоконник и задом пошел в комнату, вправо-влево маша косичками швабры.
Потребовать у них жалованье? Да! Видения подарков для Ланьи. Но ему не попадалось ни одного открытого магазина; ни одного! Они говорят о жалованье, размышлял он, а я – о почасовой оплате, просто чтоб я и дальше вкалывал?
Но мы вообще не говорили!
Пустая комната рта – гораздо больше комнаты. Он мыл пол и шатался, по щиколотки в языке, коленями стукаясь о зубы, и головой задевал влажные складки нёба, и хватался за нёбный язычок, чтобы не упасть. Опять нашлепал на пол воды – в глазах жжет – и локтем отер лицо; щеку пробороздила цепь. Энергии копались в механике его тела, ища, где бы учинить перемены. Ритм и мыльная слякоть выплескивали волны речи из мозга.
– Я живу во рту… – снова и снова бормотал он; заметил, едва умолк. Умолкнув, стал сильнее тереть водоворотный пол.
– А ты?..
Он захлопал глазами на Джун в дверях.
– …не принес?..
Он вопросительно хрюкнул.
– Ты говорил, что принесешь мне… фотографию… – Ее кулачок привычно ткнулся в подбородок.
– Чего? А я так понял, ты не…
Глаза ее забились в глазницах, банальные и одичалые. Потом она кинулась за дверь.
– Эй, слушай, извини! Мне показалось, тебе не… – думал было побежать за ней, цыкнул, потряс головой, не побежал и вздохнул.
В кухне он слил грязную воду из ведра, заменил чистой и постарался осушить наводнение.
Работал он методично. То и дело в омерзении фыркал или качал головой. В конце концов взялся подтирать собственные следы. Тщетно: только больше наследишь.
Балансируя на одной ноге в дверях, он нащупывал сандалию. Кожаная ткань и влажная плоть; с тем же успехом сандалию можно и выкинуть. Но ремешок скользнул в пряжку. Он подобрал тетрадь и защелкал сандалией к лифту.
Спустя полминуты дверь лифта открылась (из соседней, куда не хотелось смотреть, зашелестел ветер); он вошел. Мысль, когда он припомнил ее позднее, так и не обнаружила своих корней:
Он не нажал семнадцать.
Под отпадающим пальцем в падающей кабине горело «16».
4
Звонка на двери не было.
Глазок закрывала изнутри ткань или бумага.
Стиснув челюсти, он постучал; стиснул крепче, услышав внутри копошение.
Дверь распахнулась.
– Ага? – (Скворчало кипящее масло.)
Мужчина в майке, из-за его спины вышла девушка – черты растеклись до силуэта на фоне керосиновой лампы на стене.
– Чё хошь? – вопросил мужчина. – Пожрать хошь? Заходи. Чё хошь?
– Да не, я просто… короче. – Он заставил себя улыбнуться и перешагнул порог. – Хотел глянуть, кто тут живет.
– Если хочешь поесть, можешь поесть. – Девушка отдрейфовала назад и поймала свет скулой.
На железных двухъярусных койках у стены кто-то спал. На матрасах на полу сидели мужчины. Свет лампы отбрасывал от них влево четкую черноту.
За спиной у Шкедта затворилась дверь. Когда хлопнула, голову поднял лишь один человек.
К стене привалился мотоцикл с люминесцентным бензобаком. В углу стоял портновский манекен, забрызганный красной краской, со свернутым набок кумполом и весь обмотанный витками масляной цепи (но совсем не такой, какую Шкедт носил под рубахой и штанами).
– Я работаю на жильцов сверху. Интересно стало, кто тут у вас. – Воняло затхло, а запах стряпни на миг напомнил киоск с жаренкой на набережной Каракаса, где он не смог доесть. – Я поэтому спустился.
Где-то умолк шум воды. Истекая влагой со светлых волос на плечи, в комнату нагишом вошел мальчик, подобрал черные джинсы. Поблескивая, замер на одной ноге. Глянул на Шкедта, улыбнулся; затем его ступня – бурсит, кривые пальцы, длиннющая лодыжка (трижды обернутая собачьим строгим ошейником) – нырнула в джинсу.
– На жильцов сверху? – Мужчина с усмешкой потряс головой. – Те еще гуси, небось, – нам сюда долетает. Что они там вечно друг с другом делают? Эй, а пыхнуть хошь? Слышь, Кумара, притарань нашему другу дунуть. И мне притарань. – Девушка удалилась. – Ты как по шмали-то, чувак?
Шкедт пожал плечами:
– Вполне.
– Ну а то. Я и подумал, что по тебе заметно. – Мужчина ухмыльнулся и большими пальцами уцепился за пояс джинсов без ремня; на основных фалангах вытатуировано «друг» и «враг». Между большим и указательным на левой руке – большая красная «13». – Оттуда такой гвалт; он что, ночью ее побил?
– Чего? – переспросил Шкедт. – Я думал, это вы тут галдите.
Кто-то сказал:
– Ой, ты чё, там еще рыдали всяко-разно и что-то грохало.
А еще кто-то:
– Слышь, Тринадцать, отсюда наверх тоже, небось, странная фигня прилетает.
Второй голос был знакомый. Шкедт поискал источник.
На нижней койке, в тени, сидел разносчик газет Жуакин Фауст – и теперь он приветственно воздел палец:
– Как оно, шкет?
Шкедт оторопело ему улыбнулся.
В койке, на которой сидел Фауст, кто-то лежал.
Кумара притаранила стеклянную бутыль с пластиковым шлангом и латунной чашкой в резиновой крышке.
Тринадцать все это у нее забрал.
– Бульбулятор, ёпта, – и вот казалось бы, что стоит воды в него налить, или вина, или хоть чего. Тоже мило, меж прочим. Ликер какой мятный. – Он тряхнул головой. – Ни у кого минутки лишней не найдется. – Он чиркнул спичкой по стене. – Хар-роший у нас гаш. – И поджал губы на шланге. Пламя над латунью внезапно перекувырнулось. В бутылке заклубилась серость. – Валяй! – губами сложил он, втянув подбородок.
Шкедт взялся за теплое стекло и всосал сладкий бледный дым.
Воздушная дуга под грудиной затвердела: дыхание задержано, нёбо напряжено, спустя секунд десять на пояснице проступил пот.
– Пасиб!.. – Дым вырвался из носа.
Бонг откочевал к остальным.
– И чё у тебя там за работа?
– Эй, Тринадцать, он жрать-то будет? – окликнул кто-то из кухни.
Через дверь Шкедт разглядел эмалированную плиту в жженых зализах.
Мальчик из душа наклонился застегнуть сапоги.
– Секунду, ща помогу. – Заправил штаны в голенища и выпрямился. Почесывая мокрый живот, забрел внутрь и спросил: – Так что у тебя там за говно?
– Я им мебель двигаю, – сказал Шкедт. – Тринадцать – это ты?
Тринадцать воздел татуированную руку, щелкнул пальцами.
