– А? – слышен вдох, не слышно гласной; Джордж обернулся, когда она шагнула на верхнюю ступеньку. – Тош ‘час’, – («сейчас» или «часто», Шкедт не понял), – тут? – Второе «т» – почти «д», а последняя гласная со странным придыханием, от которого губы так и не оправились, раззявились и тяжко повисли, открыв зубы – и даже Шкедт разглядел, что они крупные, чистые и желтые. Как, дивился он, буквами и стандартными знаками элизий пришпилить эту искалеченную и иссеченную музыку к странице? Решил, что никак. – Гуляешь, значит, а? – Джордж рассмеялся и кивнул. – Я слышал, как ты играла, подумал се: придет-ка пить да’, – (или это «опять»?), – скажет мне привет.
– Привет! – Ланья тоже рассмеялась и тоже сунула руку в карман рубашки – убрала гармонику. – Я не всегда прихожу, – добавила она. (Ослышалась, догадался Шкедт, приняла «себе» с губно-зубным мусором в начале и почти проглоченным «б», за «всегда».) – Я тебя видела тут пару дней назад, но здоровались мы последний раз в баре. А чего ты сюда ходишь каждый день?
– На небо посмотреть… – пожал плечами Джордж. – Газетку почитать.
(Щиколотку жгло – тяжело сидеть на корточках. Шкедт сдвинул ногу – затрещали прутики. Но Джордж и Ланья не услышали.)
– Когда я в последний раз был в баре, – (Шкедт прислушался к мелодичной модуляции, катапультировавшей раскатистый бас в тенор на «я» и «баре». Ирония? Да. Но курсив, рассудил он, огрубил бы ее до простого сарказма), – мне случая не выпало поздороваться. Ты с друзьями убежала. – Джордж снова посмотрел в небо. – Ничего не видать в этой мутотени. Вообще ничего не видно.
– Джордж, – сказала Ланья, спиной привалившись к стене, кончики пальцев сунув в карманы джинсов, скрестив кроссовки, – конечно, из-за таких вопросов теряешь друзей, но… – (Шкедт вспомнил, что она и ему так говорила.) – Мне любопытно – я подумала, лучше я спрошу. Что у тебя было с этой девочкой – что там сняли в газете?
– Знаешь, – Джордж умолк, языком оттянул щеку вниз, слегка развернулся, руки в карманах, – когда меня первый раз спросили, я вызверился – жуть! Но друзей ты не потеряешь – меня уже слишком часто спрашивали.
Ланья поспешно прибавила:
– Я потому спросила, что мой мужик ее знает, и он…
Лицо у Джорджа стало странное.
– …мне про нее рассказывал… Я только поэтому. – Миг – и черты Ланьи отзеркалили гримасу, будто пытаясь понять. (У Шкедта тоже задергалось лицо.)
После паузы Джордж сказал:
– Ну чего, у меня ответ имеется.
– Какой?
Кругляши его костяшек выпятили ткань карманов цвета хаки.
– Кароч, снасиловал я белую девчоночку, да? Сразу газетам сказал, чего сделал. – Он кивнул, будто соглашаясь с очевидным, и глянул на Ланью, будто она сообщила нечто новое и ему надо переварить. – Только снасилования бывают разные. – Его рука выпросталась из кармана. – Идешь такая ночью, и тут мужик наскакивает, – Джордж пригнулся и дернулся, – хватает тебя, – (Шкедт в листве отшатнулся.) Ланья вздрогнула, – тащит в переулок, скручивает, а больше никак тебя не трогает, достает только елду и давай дрочить! Фап! Фап! Фап!.. – Пригнувшись, он вверх-вниз помахал кулаком в районе лобка. – (У Шкедта свело челюсти и ягодицы; Ланья наблюдала за пантомимой, по-прежнему привалившись к стене, руки в карманах.) – И типа, ой-й, как приятно, уй-й блин, как-ко-ой кайф, и ахххх… – Джордж выпрямился, запрокинул голову и медленно уронил набок на выдохе. Снова вздернул: – Если он в эдаком вот состоянии хоть каплю – хоть одну, – (кулак взлетел, тщась проткнуть пальцем занавешенные небеса), – одну каплю уронит тебе на сумочку… которая валяется в трех футах, – (кулак упал), – тогда это снасилование! Даже если он хреном тебя не тронул… только сумочку окропил, говорю же. – Джордж кивнул и задумчиво продолжил: – Или вот, например, девчоночка, которой семнадцать лет, триста шестьдесят четыре дня, двадцать три часа и пятьдесят пять минут от роду, придет такая и скажет: «Ой, миленький, хочу – умираю! Дай мне, деточка, умоляю, дай мне!» – (длинная голова Джорджа опять запрокинулась и замоталась из стороны в сторону). – Кинется такая на землю, трусы стащит и давай себя тереть, – согнувшись в три погибели и подпрыгивая, он возил предплечьями вверх-вниз между ног, и бледные ногти на черных пальцах тщились цапнуть землю, – и стонет еще, дескать, ой, милый, возьми меня, возьми, я так хочу! – а ты, балда стоеросовая, пяти минут не подождал, прежде чем сказать, – тут Джордж разогнулся и кулаком пробил воздух: – «Да-а!» – Обе руки заползли обратно в карманы. – Кароч, это тоже снасилование…
– Погоди-ка, – сказала Ланья. – Вот ты в девять вечера идешь домой, а кто-то хватает тебя сзади за горло, головой об стену жахает и шипит, что порежет, если заорешь и не сделаешь, что говорят… нет, ты погоди, ты послушай меня! И ты писаешься в штаны, мелкими струйками такими, а он тебя режет, сначала руку, потом ногу два раза, показывает, что это все не шуточки, а потом велит ноги раздвинуть и фингал тебе сажает, когда ты трясешь головой, потому что так перепугалась, что не можешь вообще, и ты подбираешь юбки, а он тебе ухо зажимает между пальцем и лезвием, и крутит, и крутит, и тебе уже кровь на шею течет, а он тебя рукой раздвигает, и лапает, и тычет полувставшим хуем, и пару раз заезжает тебе по роже, потому что ты все делаешь не так… нет, ты мне рот не затыкай; мы же про изнасилование говорим, – а потом он на полдюйма в тебя вставляет и спускает, и пока у тебя по ноге течет, а он переводит дух, тебе наконец удается слинять, а он бросается за тобой, и спотыкается, и роняет ножик, и орет, что сейчас убьет тебя, он тебя убьет, и еще четыре дня ты ходить по-человечески не можешь, потому что он пальцами в тебе все разворотил, а в суде – потому что его все-таки ловят – адвокат шесть часов пытается доказать, что это ты сама его эдак взглядом поманила, или у тебя подол был высоковат, или сиськи великоваты, но его все равно закрывают; вот только на следующей неделе тебя просят перейти в другую школу, потому что теперь ты плохо на всех влияешь… Ты рассказывай, конечно, но не забывай, что и это тоже изнасилование! – Ланья пальцем пронзила воздух и опять привалилась к стене.
– Ну, – сказал Джордж, – это правда. Да… это с тобой такое стряслось?
– С подругой моей. – И Ланья опять сунула руки в карманы.
– В Беллоне?
– В Беллоне нет школ, неоткуда и некуда переходить. Нет, это раньше было. Но у мужчин занятные представления о мироустройстве.
– Это, – сказал Джордж, – намек, и мне надо подумать, да?
– Ты и так думаешь предостаточно – скачешь тут, как больная обезьяна, и лапшу мне на уши вешаешь. Я тебя спросила, что произошло. Ответь, что не моего ума дело, если угодно. Но не надо лапши.
– А может, – сказал Джордж, – у тебя тоже странные представления, если ты считаешь, что я про это не думал. – Он посмотрел на Ланью; в недрах его лица притаилась улыбка. – Ты мне, понимаешь, задала вопрос – а теперь не хочешь ответа? Я ж о чем? Я о том, что снасилование – один котел, а в нем всякое жаркое томится. Иногда бывает и повкуснее. – Он сощурился: – Вот ты как любишь?
