– Эй!
Руки, свободная и цветущая, рывком закрыли ему лицо. Он развернулся на полусогнутых.
– Эй, ты, там!
Ссутулившись, он задрал голову.
В вышине над восьмиэтажным домом клубился дым.
– Ты это чего, а?
Он опустил руки.
Голос скрежетал сипло, почти пьяно.
Он крикнул:
– Ничего, – и пожалел, что сердце никак не успокоится. – Гуляю просто.
За дымными шалями кто-то выступил к карнизу.
– Какие планы на вечер?
– Да никаких, говорю же. – Он перевел дух. – Я только что пришел, по мосту. С полчаса назад.
– Где орхидею взял?
– Чего? – Он снова поднял руку. Фонарь капнул светом на лезвие. – Эту?
– Ну.
– Какие-то женщины подарили. Когда мост переходил.
– Я видел, как ты из-за угла на шум выглядывал. Я отсюда не рассмотрел – это кто был? Скорпионы?
– Чего?
– Скорпионы были, говорю?
– По-моему, какие-то люди в магаз вломились. У них еще собака была.
Пауза – и заскрежетал смех.
– Ты и впрямь тут недавно, шкет?..
– Я… – и сообразил, что повторяется, – только пришел.
– Хочешь один осмотреться? Или составить тебе компанию?
Ничего себе глаза у мужика, подумал он.
– Составить компанию… наверно.
– Сейчас спущусь.
Как фигура исчезла, он не разглядел – слишком дымно. А несколько минут понаблюдав за несколькими подъездами, решил, что мужик передумал.
– Вот и я. – Из того, где он собирался прятаться. – Люфер меня зовут. Тэк Люфер. Знаешь, что это значит – «Люфер»? Рыжий Волк. Или Огненный.
– Или Железный. – Он сощурился. – Здрасте.
– Железный Волк? Ну-у, да… – Человек неясно нарисовался на верхней ступеньке. – Что-то я не знаю – мне, пожалуй, не нравится. Рыжий Волк. Это мое любимое. – Человек он был очень крупный.
Спустился еще на две ступени; рабочие сапоги стучали по дереву – точно кто-то мешки с песком ронял. Мятые черные джинсы наполовину заправлены в голенища. Потертая мотоциклетная куртка исчерчена шрамами молний. Золотистая щетина на подбородке и щеках цеплялась за уличный свет. Грудь и живот, голые меж распахнутых зубцов молнии, покрыты медными зарослями. Пальцы массивны, мохнаты…
– А тебя как зовут?
…но чисты и с аккуратным маникюром.
– Э-э… ну, скажем так: я не знаю. – Получилось смешно, и он рассмеялся. – Я не знаю.
Люфер остановился ступенькой выше тротуара и тоже засмеялся:
– Это как это?
Козырек кожаной кепки затенял ему пол-лица.
Он пожал плечами:
– Ну вот не знаю. Уже… довольно давно.
Люфер сошел на тротуар.
– Что ж, Тэку Люферу попадались тут люди с историями и почуднее. Ты псих, что ль, какой? Может, в дурдоме лежал?
– Да… – Видно было, что Люфер ожидал «нет».
Тэк склонил голову набок. Тень отползла, обнажив края негрошироких ноздрей над крайне европеоидным ртом. Подбородок – точно камни в стерне.
– Всего год. Лет шесть или семь назад.
Люфер пожал плечами:
– Я три месяца отсидел в крытке… лет шесть или семь назад. Но это мой предел. А ты, шкет, значит, безымянный? Сколько тебе – семнадцать? Восемнадцать? Нет, тебе, небось, все…
– Двадцать семь.
Голова Тэка склонилась к другому плечу. Свет плеснул на скулы.
– Нервное истощение, оно всегда так. Люди, у которых серьезный депресняк, знаешь? Которые спят целыми днями? Ну, по больничкам. Всегда выглядят на десять лет моложе.
Он кивнул.
– Значит, буду звать тебя Шкет. Сойдет за имя. Будешь… Наш Шкет, а?
Три дара, подумал он: доспехи, оружие, титул (как призмы, линзы, зеркала на цепочке).
– Пусть… – И внезапно уверился, что третий дар обойдется всего дороже. Откажись, предостерегло что-то. – Только я не шкет. Мне по-честному двадцать семь. Все думают, что я моложе, чем по правде. А у меня просто лицо детское. Даже седые волосы есть, если интересно…
– Слышь, Шкет… – средними пальцами Тэк подпихнул козырек повыше, – мы с тобой ровесники. – Глаза у него были большие, глубокие и голубые. Судя по волосам над ушами, не длиннее недельной бороды, под кепкой прятался жесткий ежик. – Хочешь тут чего конкретное поглядеть? Слыхал о чем-нибудь? Я люблю водить экскурсии. Что про нас снаружи-то слышно? Что люди говорят?
– Толком ничего.
– Предсказуемо. – Тэк отвел взгляд. – Ты ненароком сюда забрел или с целью?
– С целью.
– Молодец, Шкет! У человека должна быть цель. Пошли сюда. Эта улица, как свернет от реки, будет Бродвеем.
– А что тут смотреть?
Люфер заворчал, что сошло за смех.
– Зависит от того, какие зрелища на виду. – У него уже намечалось пузо, но рельеф под шерстью на животе был глубиной в мышцу. – Если нам очень повезет, может быть, – пепельная пола кожаной куртки покачнулась, когда Люфер обернулся, подмигнула над круглой медной пряжкой, скреплявшей двухдюймовый полицейский ремень, – мы вообще ни на что не наткнемся! Пошли.
И они пошли дальше.
– …шкет. Шкет…
– А? – переспросил Люфер.
– Имя примеряю.
– Сойдет?
– Не знаю.
Тэк рассмеялся:
– Я, Шкет, не настаиваю. Но оно, по-моему, твое.
В его собственной усмешке – опровержение пополам с дружелюбием.
Ответное ворчание Люфера эхом откликнулось на дружелюбие.
Они шагали под низкой завесой дыма.
Есть некая хрупкость в этом Железном Волке с лицом точно у курносой германской гориллы. Не речь и не манера – они не без грубости, – но то, как он их надевает: будто плоскость, где смыкаются речь с манерой, воспалена.
– Эй, Тэк?
– Ага?
– Ты давно здесь?
– Если скажешь, какой нынче день, я бы посчитал. Но я плюнул. Давненько. – После паузы Люфер спросил – голос странный, не такой задиристый: – Ты знаешь, какой сегодня день?
– Нет, я… – Эта странность напугала его. – Я не знаю. – Он потряс головой, а разум спешно ринулся прочь, сменил тему: – Ты чем занимаешься? В смысле, где работал?
Тэк фыркнул:
– Промышленное строительство.
– И работал здесь? До… всего?
