Он старался идти беззвучно, дважды вообще останавливался, чтобы не прервать мелодию, пока не стихнет сама.
Он шагнул на нижнюю ступеньку. До Ланьи – пятнадцать футов.
Мелодия стихла.
Он прибавил шагу.
Она обернулась, сжав губы, готовя слово, начинавшееся на «м». А потом ее глаза расширились.
– Шкедт… – И она улыбнулась. – Ты что тут делаешь? – И взяла его за руку.
– Я за тобой шпионил, – ответил он. – И за Джорджем.
Она задрала бровь:
– М-да?
– Ага. – (Они зашагали вместе.) – Мне понравилась твоя песня.
– Ой…
Он глянул на нее.
И понял: ее больше смутило, что он подслушал ее музыку, а не разговор. Пока он размышлял, чем загладить вину, она выдавила:
– Спасибо, – тихо, – впрочем.
Он сжал ее руку.
Она сжала его руку в ответ.
Плечом к плечу они шли по тропинке, и Шкедт мысленно вертел, и сортировал, и гадал, что мысленно вертит и сортирует она. Внезапно спросил:
– Девушка, про которую ты рассказывала Джорджу, которую изнасиловали, – это Милли?
Ланья удивленно вскинула глаза:
– Нет… или, скажем так: я бы не хотела отвечать.
– А? Это что значит? Нет или ты бы не хотела отвечать?
Ланья пожала плечами:
– Милли, я думаю, не захотела бы, чтоб я говорила, как бы оно ни было.
Шкедт нахмурился:
– Это какая-то ерунда.
Ланья рассмеялась, не выпустив смех наружу, – только скривилась, и выдохнула через нос, и затрясла головой. Снова пожала плечами.
– Слушай, ты ответь по-человечески: она или?..
– Нет, это ты слушай, – сказала Ланья. – Ты ужасно милый, и я знаю, что ты не нарочно, просто у мужчин есть такая привычка – обесценивать все, что происходит между двумя женщинами. Вот не надо.
Он смутился.
Она спросила:
– Хорошо?..
Смутившись, он согласился:
– Хорошо.
Они шли дальше. Песня, вырезанная в памяти, в памяти же покрывала филигранью безмолвные настоящие деревья. В прорехах между ними небо, потемневшее до оттенка, который можно было счесть синевой, покрывали хлопья листьев.
Даже в смущении он был счастлив.
На поляне коммуны Милли подле Джомми у очага обернулась, увидела их и подбежала.
– Ланья, Шкедт… – И затем Ланье: – Ты ему сказала?
Ланья ответила:
– Нет. Не сказала, но…
– Ой, Шкедт, боюсь… – Милли перевела дух; бегала она больше, чем к ним от очага. – Боюсь, я почти всю дорогу обратно за вами обоими шпионила. – Она рассмеялась. – Понимаешь, мы решили, что я спрячусь за кустами и подслушаю Ланью с Джорджем…
– А? – откликнулся на это Шкедт.
Ланья сказала:
– Он все же не так плох…
– Шкедт? – переспросила Милли. – А – в смысле Джордж! Да нет, конечно… – И снова Шкедту: – Я хотела выйти к Ланье на тропе возле Погодной башни… – Не монастырь, значит; но Шкедт и сам уже, в общем, сделал вывод, что едва ли там мог быть монастырь. – А потом увидела, как ты выскочил на лестницу за тридцать секунд до меня!
Он сказал Ланье:
– То есть ты ждала?.. – А затем полдюжины вопросов в голове уполовинились, когда вмешалась Милли:
– Я не могла подойти близко и не все слышала, что вы говорили. А то бы я слишком шумела. Я срезала и опять выходила на тропу, она же петляет. Ой, Ланья, какая красивая песня! Вот правда, тебе надо другим людям поиграть. Видишь, ты же можешь доиграть до конца. Я же говорила. И ты знала, что слушаю я, и ты доиграла. И пусть люди тебя не смущают… Шкедт? – Милли нахмурилась. – Ты такой растерянный, Шкедт! – И внезапно она его обняла; рыжая шевелюра сухо погладила его по лицу. Он чуть не споткнулся. – Ну правда, извини! – Она отпустила его и положила руку Ланье на плечо. – Я не нарочно шпионила. Но ты же знала, что я там… – И взглянула на Ланью умоляюще: – Я просто не удержалась! – И засмеялась.
Он заморгал; он улыбнулся.
– …да ничего.
Вернулось воспоминание о мелодии; значит, он подслушал не одинокое интимное мгновение – оно предназначалось подруге. Отсюда и красота? Ланья тоже смеялась.
Так что он подхватил их смех.
Джомми гремел черпаком по котлу на очаге.
– Алло! Суп готов! Налетайте!
Со всей поляны к огню сбрелись две дюжины людей с походными котелками и мисками, с горшками и жестяными кружками.
– Пошли поедим, – сказала Ланья.
– Да-да, и ты тоже, Шкедт! – поддержала Милли. – Пошли.
Следом за девушками он направился к толпе. Худой рыжеволосый негр с золотыми коронками выдал ему помятую эмалированную суповую тарелку.
– У меня две, чувак. Бери.
Но когда он подобрался к очагу за своей порцией из черпака, на раздаче стоял не Джомми, а Джон (в жилете-размахайке и пылающих очках). Небо почти совсем потемнело. Огонь заливал медью волосы Милли, но, шагая за ней и ведя Ланью сквозь толпу, балансируя своей миской, он так и не различил у Милли на голой ноге ту царапину.
* * *
Сумерки сгустились быстро – и задержались, не подпуская тьму. Вдвоем они сидели на скомканных одеялах в Ее Жилище. Он щурился сквозь листья внахлест, а небо сыпало сверху мелкие притирания, шершавые и прохладные.
– Еще день поработаю у Ричардсов и перевезу их окончательно.
– Ты… ну, у тебя теперь есть имя. И работа. Счастлив?
– Ёпта… – Улегшись навзничь, он потянулся и спиной ощутил прутики, складки, камешки и бусины обвившей его цепи. – Я еще даже не решил, как оно пишется. И мне пока ничего не заплатили, кроме первой пятерки.
– Если они тебе не платят, – она тоже растянулась на одеяле, – зачем ты туда ходишь?
Он пожал плечами:
– Может, они понимают, что, если мне уплатить, я больше не приду. – И пожал плечами снова: – Не важно. Я мадам Браун уже объяснял: я просто наблюдатель. За ними занятно наблюдать. – А в мыслях: однажды я умру. Глянул на нее: – Знаешь, я боюсь умереть. Ужасно.
– Хм?
– Правда. Иногда иду куда-нибудь и думаю: а вдруг у меня сердце остановится? И нащупываю его – проверяю, стучит ли. Занятно, потому что, если я лежу, вот-вот засну, и слышу, как оно стучит, надо переворачиваться, а то страшно…
– …что оно остановится, а ты услышишь? – спросила она.
– Ага.
– Со мной тоже иногда бывает. В пятнадцать в пансионе я долго сидела на краю крыши центрального корпуса и думала покончить с собой.
