– Я принесу остальное, мэм.
Он вернулся, таща по ковру на плечах, и оба свалил на пол. Миссис Ричардс в гостиной не было. В следующую ходку (он подумал было перенести игрушки Бобби, но решил, что лучше их оставить) она прошла через гостиную, но на Шкедта не взглянула.
Еще три ходки – и всё (игрушки тоже; их он отнес в спальню Бобби и сразу убрал в чулан) перебазировалось наверх.
Он сел в кресло и открыл тетрадь. Обгрызенные леденцы ногтей по-прежнему окаймляла ржавчина. Он взял ручку (теперь прицепленную к петлице жилета) и полистал страницы. Удивился, как мало осталось пустых. Открыл последнюю и сообразил, что страницы из тетради вырваны. Их останки пернато встопорщились внутри пружинки. Обложка ходила ходуном. Полдюжины дырочек в картоне порвались. Он вернулся к первой из пустых страниц и щелкнул ручкой.
А затем медленно потерялся в словах:
Обе ноги были сломаны. Его размякшая голова и желейный бок…
Он остановился; он переписал:
Обе ноги сломаны, мягкоглазый, желейнобокий…
Вот только где-то там язык заартачился на лишнем ударении. Он, хмурясь, поискал способа вычеркнуть слог, вернуть строке зверство. Отыскав, сообразил, что от прилагательных придется отказаться и переставить слова; осталось повествовательное предложение, означавшее нечто решительно иное, и от него по спине под жилетом побежали мурашки, потому что, осознал он не к месту, получилось гораздо чудовищнее того, что он хотел описать. Первый замысел лишь подбирался к порогу терпимости. Он перевел дух и перенес придаточное из первых трех строк, завершив им пассаж; а записывая, увидел, что из этого придаточного нужно лишь одно слово, так что прочие вычеркнул.
Вошла миссис Ричардс, в поисках покружила по комнате, заметила Шкедта:
– Вы пишете. Я не хотела помешать вам… писать.
– Нет-нет. – Он закрыл тетрадку. – Я закончил. – Он устал. Но закончил.
– Я подумала, может, вы пишете какую-то… элегию. Про… – и повесила голову.
– Ой. Нет… – сказал он и решил, что название будет – «Элегия». – Слушайте, все вещи уже здесь. Я, наверно, лучше пойду.
– Нет. – Рука отнялась от горла, потянулась к нему. – Нет, не уходите! Вы же не поговорили с Артуром про деньги.
– Ну ладно. – И он снова сел.
Миссис Ричардс, воплощенная истощенная нервозность, села напротив за кофейный столик.
Шкедт спросил:
– А где Джун?
– Она у себя в… – Фразу оборвал невнятный взмах руки. Миссис Ричардс сказала: – Вам, наверно, было страшно.
– Вам страшнее. – А в мыслях: одежда ее сына? Не может быть, что Бобби, у нас же совсем разные размеры. Эдварда? – Миссис Ричардс, я даже выразить не могу, как соболезную…
Она снова закивала, стукаясь подбородком о костяшки.
– Да-да. И не надо. Я понимаю. Вы спустились и принесли его… – (в паузе он подумал, что она сейчас заплачет), – к нам. Как мне вас отблагодарить? Вы туда спустились. Я вас видела, когда вы его принесли. Как мне вас…
– Да ничего, миссис Ричардс. Вот правда. – Хотелось спросить ее о структуре света, что приехал с ним в лифте; но он не придумал как. Мимолетно предположил, что она, может, и не видела света. Но поскрежетал зубами, отгоняя возможные выводы. – Мне необязательно ждать мистера Ричардса. Я могу пересечься с ним потом. Вы, наверно, хотите с глазу на глаз, когда…
Ее лицо перестало беспорядочно суетиться.
– Нет-нет, я хочу быть не одна. Прошу вас, останьтесь, ради меня! Это будет, – она заозиралась в кресле, – самый добрый поступок. На свете.
– Хорошо.
Искомого она не нашла.
– Я хочу, чтоб рядом кто-то был. Мне нужно. – Она встала. – Чтоб кто-то был рядом. – Снова покружила по комнате. – Так странно: я не представляю, что сказать. Жалко, что нельзя позвонить; по телефону было бы гораздо легче. Но придется подождать. Он войдет в дверь. А я скажу: Артур, сегодня Джун столкнула Бобби в шахту лифта, он пролетел семнадцать этажей и убился… – Она посмотрела в кухню, пересекла комнату, выглянула в коридор.
– Вы уверены, что вам не будет лучше, если я уйду? – Он хотел уйти, не постигал, зачем ей, чтоб он остался, хотя она и замахала рукой, хотя она и ответила:
– Умоляю вас. Вы должны остаться.
– Да, мэм. Я останусь.
Она вернулась к креслу.
– Непохоже, что мы здесь живем. Стены голубые. Раньше были зеленые. Но вся мебель наша, и вся по местам.
– Ковров еще нет, – предположил он. Ну, паузу хоть заполнил.
– Да нет. Нет, по-моему, дело не в коврах. Ощущение. Построенного дома. Дома для моего мужа и… – Тут она стиснула губы и опять повесила голову.
– Слушайте, миссис Ричардс, может, вам полежать, например, пока мистер Ричардс не вернулся? А я ковры постелю. – И тут его осенило: вот чего она от меня ждет; чтобы ему сказал я!
Кто вообще велел этим проклятущим детям тащить ковры? И не вспомнил, он велел или она.
Но она покачала головой:
– Я не усну. Нет. Когда Артур вернется… нет. – Последняя фраза прозвучала ровно. Она положила – впихнула руки на колени. В углу так и громоздилась кипа книг Бобби… Шкедт пожалел, что не убрал.
Она встала.
Снова прошлась по комнате.
Движения начинались решительно, но вмиг теряли фокус – сначала на балкон, потом в столовую, теперь в коридор.
Остановилась у своего кресла.
– Артур, – сказала она, как будто добавив запятую, – вышло скорее обращение, чем подлежащее, – где-то там.
– Мэм?
– Артур где-то там, в этом вот во всем. – Она села. – Он уходит каждый день. Я вижу из окна, как он сворачивает на Сорок четвертую и исчезает. В дыму. Раз – и нет его. – Дома за балконной дверью расплывались. – Мы переехали. – Пять вдохов она созерцала туман. – Этот дом – он как шахматная доска. Мы теперь на другой клетке. Переехать было надо. Надо. Прежде у нас была ужасная позиция. – (Дым отхлынул от окна, открыв еще дым.) – Но я не знала, что переезд обойдется так дорого. – (И еще.) – Я к этому не готова. Совсем. Артур уходит каждый день, работает в Системном. В «Инженерных системах „Мейтленд“». Потом возвращается домой. – Она подалась вперед. – Вы знаете, я не верю, что там, снаружи, настоящее. Едва Артура застилает дым, я думаю, он уже никуда не идет. Я думаю, идти некуда. – Она откинулась на спинку кресла. – По-моему, всегда так было. Я очень люблю этого человека. И очень им восхищаюсь. Мне страшно, до чего я его не понимаю. Мне часто кажется, что он несчастлив, что каждодневные походы туда… – она легонько потрясла головой, – что они не дают ему ничего настоящего, того, в чем он нуждается в сердце своем. Я уж не знаю, чем он там занимается, но все это пугает меня. Мне представляется, как он входит в пустую громадину, где сплошь кабинеты, и столы, и верстаки, и мастерские, и кульманы, и картотеки, и чуланы с инструментами – но ни души. Он бродит туда-сюда, заглядывает в открытые двери. Вряд ли отворяет закрытые. Иногда поправляет пачку бумаг на чьем-нибудь столе. Иногда пролистывает кипу чертежей, но аккуратно складывает на место. И все. С утра до вечера. И никого. Как думаете, окна побиты где-нибудь? Как думаете – может, временами он щелкает выключателем и только одна длинная такая флуоресцентная трубка мигает бледно-оранжевым на конце? Инженерия – это что-то удивительное. Приходишь и решаешь задачи, что-то создаешь – руками, мозгами. Приходишь, перед тобой задача, и когда она решена… ну, ты что-то сделал, получил настоящие, осязаемые результаты. Как фермер возделывает поля: вот урожай, его видно. А не жмешь кнопку снова и снова и не раскладываешь по ящикам бесконечные пачки бумаги. Инженеры очень мудрые. Как фермеры. А бывают очень глупые и упрямые. Господи, я не знаю, что творится снаружи, что он там делает целыми днями. Он не хочет рассказывать. Прежде рассказывал. Теперь нет. Не знаю, куда он уходит по утрам. Если б целый день бродил по улицам, я бы поняла. Но нет. Что бы он там ни делал, ему это не на пользу. Он хороший человек. Не просто хороший человек – умный. А вы знаете, что его наняли еще в колледже? Нет, последние годы такое сплошь и рядом. Но когда учились мы, это была редкость. Ему нужно… что-то… я буду как дура, если скажу «его достойное». Но я об этом. Я никогда не понимала, что там происходит. – Она опять выглянула в балконную дверь. – Нет, я подозревала, конечно, подозревала: что бы там ни было, он от этого не станет… счастливым? Нет, я давным-давно поняла, что счастья не ищешь. Но чего-то же добиваешься… совершенства? Довольства? Нет-нет-нет: этого не найдешь в громадной пустой конторе, где не горит свет, где побиты окна, где вовсе нет людей.
