В корзине, на которой сидел молодой человек («Беру у тебя раскрещенными и отдаю тебе… скрещенными!» Снова смех), два скорпиона принесли полдюжины буханок безвкусного несоленого хлеба – а взамен забрали две коробки консервов.
Шкедт сказал:
– Ты уверен, что это сегодняшняя газета? – вопрос, который он за последний час задавал Джону уже дважды.
– Еще как уверен. – Джон взял газету со стола. – Вторник, пятое мая – это же Майский день, нет? – тысяча девятьсот четвертого года. Фауст утром принес. – Он сложил газету, застучал ею по ноге.
– Когда Милли вернется, скажи ей еще раз спасибо за чистую рубашку. – Ланья заправила под ремень одну полу неглаженого синего хлопка. – Сегодня попозже верну.
– Я передам. Я считаю, прачечный проект Милл, – вслух задумался Джон, стуча и жуя, – одна из самых успешных наших инициатив. А ты как считаешь?
Ланья кивнула, запихивая ткань под ремень.
– Пошли, – сказал Шкедт. – Пора. Если сегодня правда вторник. Ты уверена, что он сказал «вторник»?
– Я уверена, – ответила Ланья.
(– Нет, все равно не так, смотри: я беру у тебя скрещенными и отдаю тебе раскрещенными.
Его пальцы, измазанные до второго сустава и собранные щепотью у основания обугленных палочек, вытянулись вперед. Ее пальцы, испачканные не меньше, поколебались, отступили, потеребили друг друга, снова потянулись к прутикам. Она сказала:
– Я все равно не понимаю. Я вообще не понимаю.
На сей раз смех зрителей вышел пожиже.)
– Пока, – сказал Шкедт Джону, а тот кивнул с набитым ртом.
Они пропетляли между рюкзаками.
– Мило, что они нас накормили… опять, – сказал он. – Неплохие ребята.
– Славные ребята. – Она обмахнула чистую мятую рубашку. – Жалко, утюга нет.
– К Калкинзу надо прямо вот разодеться, да?
Ланья одобрительно глянула на его новые черные джинсы, на его черный кожаный жилет.
– Ну, ты-то уже практически в мундире. А я, в отличие от тебя, не на высоте, когда грязная.
Они добрались до парковых ворот.
– А что у них за прачечный проект? – спросил он. – Колотят одежду веслами на камнях?
– По-моему, – ответила Ланья, – Милли, Джомми, Уолли и Эта-как-ее-вся-в-индейском-серебре пару дней назад нашли ландромат. Только нет электричества. Сегодня ходили, искали, где ближайшая работающая трехконтактная розетка.
– А когда успели постирать твою рубашку?
– Мы с Милли целую груду перестирали вчера на руках в женском сортире, пока ты на работе был.
– А.
– Из звукарей в прачки, – задумчиво отметила Ланья, когда они миновали львиные ворота. – И года не прошло. – Хмыкнула. – Спросить Джона – так он, подозреваю, скажет, что это прогресс.
– В газете пишут, что сегодня вторник. – Шкедт большим пальцем рассеянно огладил лезвие орхидеи на боковой шлевке; в сердцевине орхидеи на каждом шагу позвякивала цепочная сбруя. – Он сказал прийти, когда в газете объявят вторник. Он же не забыл, правда?
– Мы ему напомним, если забыл, – ответила Ланья. – Да нет, наверняка помнит.
Можно вдавить большой палец или костяшки в острые края – останется только легчайший след, а потом его, как и остальную кожную штриховку, заполнит грязь; но почти не чувствуется.
– Может, сегодня обойдемся без махача со скорпионами, – сказал он, когда они перешли с Северной Брисбен на Южную. – Если повезет.
– Ни один уважающий себя скорпион в такую рань не встанет, – ответила Ланья. – Они же все спят до трех или четырех, а потом куролесят до зари.
– Вот это житуха. Ты все твердишь, что у Калкинза уже бывала. Все нормально получится?
– Если б не бывала, – она хлопнула гармошкой по ладони, – я бы так не суетилась.
Три искристые ноты. Ланья насупилась и подула снова.
– По-моему, ты и грязной неплохо выглядишь, – сказал он.
Она сыграла еще ноты, почти сплавила их в мелодию, но передумала, рассмеялась – или посетовала, или помолчала – и завела другую. Они шли, и Ланья разбрасывала незавершенные мотивы.
Тетрадь крылом хлопала его по ляжке. (Другая рука обросла теперь стальными лепестками.) Защищенный с флангов, он скакнул с бордюра.
– Я не понимаю – мне страшно, что он скажет?
Между нотами:
– Хмм?
– Мистер Новик. Про мои стихи. Ёпта, я не к нему иду. Я хочу посмотреть, где живет Калкинз. Мне все равно, что мистер Новик думает про то, что я пишу.
– Я наверху в чулане у Фила оставила три совершенно прекрасных платья. Может, они еще там.
– Не исключено, если там Фил.
– Господи, нет. Фила в городе нет уже… которую неделю!
Воздух щипался и пахнул по-заводскому. Шкедт поглядел в небо: тут цвета глины, там – слоновой кости, а вон там светлее, как потускневшая жесть.
– Молодец я, – сказала Ланья, – что слиняла. Тебя нашла. – Скользнула рукой между лезвиями и взяла его за два пальца. Ножи давили, терли, морщили даже ее тонкое запястье.
– Осторожно, ты же…
Но она нет.
* * *
Из-за стены свисали мотки плюща.
У медных ворот Ланья сказала:
– Внутри тихо.
– Тут звонят? – спросил он. – Или кричат? – И закричал: – Мистер Новик!
Она осторожно отняла руку.
– По-моему, раньше был звонок… – Пальцем потыкала камень вокруг медной таблички.
– Здрасте… – изнутри. Где-то за сосняком по гравию заскрипели шаги.
– Здравствуйте, сэр! – окликнул Шкедт, стаскивая с руки орхидею, продевая ножик в шлевку.
Из-за косматой зелени выступил Эрнст Новик.
– Точно, сегодня же вторник, да? – Он взмахнул скатанной в трубку газетой. – Я только полчаса назад узнал. – Он что-то сделал с замком внутри. Ворота лязгнули, слегка приоткрылись. – Рад видеть вас обоих. – Новик оттянул створку на себя.
– А этого человека, который раньше охранял, больше нет? – Ланья вошла. – Он всегда вон там сидел. – Она указала на зеленую будочку, которую с тротуара не было видно.
– Тони? – переспросил мистер Новик. – А он приступает ближе к вечеру. Но сегодня почти никого нет. Роджер всех повел на экскурсию.
– А вы остались из-за нас? – спросил Шкедт. – Не надо было…
– Нет, просто душа не лежала. Все равно бы не пошел.
– Тони… – задумалась Ланья, глядя на облупленную краску привратницкой. – А мне казалось, у него какое-то скандинавское имя.
– Тогда, наверно, теперь новый, – сказал мистер Новик. Сунул руки в карманы. – Тони итальянец до мозга костей. Очень приятный.
