– Я с Артуром, вообще-то, не работал. Я вон с Биллом работал, он статистик в «ИСМ» – это где Артур. А мы с Линн просто примкнувшие.
– Ой, – укоризненно сказала Линн, пока Шкедт глотал кофе, – нам просто надо поднапрячься, пока в городе такое.
– Я тем и занят; я тем и занят. Нас, понимаете, несколько. Живем вместе в… короче, живем вместе. Нас как раз пытались выпереть из дома. Какие-то люди с такими вот штуками, кстати. – Он указал на орхидею. – Но сейчас я бы такую тоже носил, если б у меня была.
– Ничего бы ты не носил, – возразила Линн. – Не носил бы ты.
– Довольно сурово, – сказал Шкедт.
– Если мы вместе, – продолжала объяснять Линн, – так гораздо лучше для детей. Понимаете, да?
– Да, конечно! – Он уловил внезапную беспомощность в ее тоне и откликнулся.
– О чем тут писать стихи? – Опять ее муж. – Никогда же ничего не происходит. Торчишь дома, боишься на улицу выйти. А когда вышел – все равно что, черт его дери, через болото вброд.
– И всё, – согласилась Линн. – Ну правда. В смысле, сейчас в Беллоне. Совершенно нечем заняться.
Джун у отца под боком сказала:
– Шкедт пишет чудесные стихи.
В свете свечей тени подпрыгнули во взбитых сливках.
– О да, – подтвердила миссис Ричардс, ставя блюдца с желе перед крупной вельветовой женщиной и блондином в твиде. – Шкедт, вы же нам прочтете что-нибудь?
– Да, – сказал мистер Ричардс. – Я считаю, Шкедт должен прочесть стихотворение.
Шкедт досадливо цыкнул.
– У меня нет. Я не взял с собой.
Миссис Ричардс просияла:
– У меня есть одно. Минуточку. – Развернулась и выбежала за дверь.
Досада росла. Шкедт зачерпнул желе; которого не хотел. Поэтому допил кофе. Кофе тоже не хотел.
– Вот! – вернувшись, вскричала миссис Ричардс и пихнула ему по столу листок с синей каемкой.
– Ой, – сказал Шкедт. – Я забыл, что у вас оно есть.
– Давайте читайте.
– И уж пусть будет хорошее, – сказал твидовый блондин вполне любезно. – Иначе Ронни, завидев вас на улице, будет убегать сломя голову – она-то считает, что вы…
– На улицу я не хожу, – сказала Ронни. – Я хочу послушать, какие у вас стихи. Читайте.
Мужчина, хотя и не мистер Ричардс, сказал:
– Я мало смыслю в поэзии.
– Шкедт, встаньте, – распорядилась миссис Ричардс, взмахнув сливочной ложкой. – Чтоб нам было слышно.
Шкедт встал, как можно невозмутимее сказал:
– Мистер Ричардс, я пришел только насчет денег за мою работу, – и подождал реакции.
Мистер Ричардс расправил плечи и улыбнулся.
Где-то – в коридоре на этаже? – затворилась дверь.
Миссис Ричардс, держась за край стола, с улыбкой кивнула:
– Давайте, Шкедт.
Ронни сказала ей:
– Он хочет денег. Какой прагматичный поэт. – Говорила она тихо, но все рассмеялись.
Он посмотрел на свой стих, переписанный миссис Ричардс, и оттянул язык от зубов, примериваясь к первому слову.
В коридоре заорал мужчина – ни слов, ни интонаций: шаги, глухие удары, – и с каждым ударом крик набирал высоту.
Шкедт стал читать. На третьей строке сделал паузу, потому что ужасно хотелось смеяться, но головы не поднял.
Шаги; на бегу ругаются голоса – и голосов много.
Шкедт читал, пока не добрался до пропущенной запятой.
Рядом Линн тихонько взвизгнула. Краем глаза Шкедт увидел, как муж взял ее за локоть. Снаружи кто-то загрохотал по стене – похоже, ломиком. И крик сорвался истерическим мексиканским акцентом:
– Ну кончай, ну пжалста, отстань, ну лан те. Не дури… Не надо! Ну кончай, кончай… не надо. Ну пжалста, не надо…
Шкедт прочел последние строки своего стихотворения и поднял голову.
Грохот перешел со стены на дверь – равномерный, расчетливый стук. В звуковой обертке этого грохота он различал звон цепочки, тряску петель, щелчки замка.
Он оглядел стол, и в голове просквозила окольно праздная мысль: у них такие лица – у меня, наверно, такое же, когда у кого-нибудь алеют глаза.
Снаружи, перебивая крики, кто-то заржал.
Страх Шкедта, упрямый, и сияющий, и до того знакомый, что почти уже бессознательный, целил куда-то в коридор. Однако смеяться не хотелось. По-прежнему хотелось захихикать.
Снаружи кто-то побежал. Остальные побежали следом.
Мускул сзади на бедре напрягся так, что вот-вот лопнет. Шкедт улыбнулся, невнятно и растерянно. Загривку было щекотно.
Кто-то скрипнул стулом.
– Господи боже, когда же это наконец… – ритмически предугадывался следующий удар, но прозвучало только ее слово: – кончится!
Шаги стали легче, скатились по ступеням, удалились за хлопающие двери.
Шкедт оглядел гостей – кто-то смотрел на него, кто-то друг на друга; вельветовая пялилась себе в колени; миссис Ричардс с трудом переводила дух. Интересно, понравилось ли кому стихотворение.
– В ваших краях тоже так, да? – шутливо выдавил Сэм.
Тут на другом конце стола женщина, которую Шкедт толком не видел, разлила кофе.
– Ой, я тряпку принесу! – заорала миссис Ричардс и бежала из комнаты.
Трое разом попытались высказаться толком ни о чем.
Но когда вернулась миссис Ричардс с полотенцем – черно-белым, а-ля оптическое искусство, – от хора отделился один голос, неуверенный баритон:
– Господи боже, а неужели ничего нельзя сделать? Надо ведь что-то делать.
Из нескольких чувств острой была только досада.
– Мистер Ричардс? – сказал Шкедт по-прежнему стоя. – Мистер Ричардс? А теперь можно с вами поговорить?
Мистер Ричардс задрал брови, оттолкнулся от стола. Джун, необъяснимо встревожившись, коснулась отцовского локтя… удерживала? защищала? Мистер Ричардс смахнул ее руку и пошел к двери.
Шкедт взял орхидею и вышел в прихожую.
Вельветовая между тем говорила:
– Когда придумаешь, что можно сделать, сообщи мне, будь добр. Поддержу на сто процентов. На сто процентов, уверяю тебя.
У двери Шкедт повернулся:
– Надо разобраться с этой историей про пять долларов в час, не находите, мистер Ричардс, потому что уже…
Бледная, натужная улыбка мистера Ричардса надломилась.
– Ты чего добиваешься? – шепотом вопросил он. – Чего ты добиваешься? Пять долларов в час – да ты спятил!
Миссис Ричардс, не выпуская полотенце из рук, продрейфовала к мужу и встала у него за плечом, моргая, – получилась точная копия Кумары и Тринадцати.
