– Вот чего ты добиваешься? – продолжал мистер Ричардс. – Мы тебе ничего заплатить не можем, будь любезен это понять.
– Чего? – потому что это какой-то бред.
– Пять долларов в час? – повторил мистер Ричардс. – Да ты спятил! – Говорил он с нажимом, нервно и тихо. – Тебе-то зачем такие деньжищи? В этом городе жизнь не стоит ни гроша – еда за так, жилье за так. Деньги здесь ничто. Вот чего ты добиваешься?.. У меня жена. У меня семья. В «ИСМ» не платят уже который месяц. В конторе вообще ни души! Я должен сохранить то, что есть. Я не могу сейчас столько тратить – положение-то какое! Я не могу…
– Но вы же сами так сказали?.. – Шкедт разозлился. – Ох, ёпта. Слушайте, тогда давайте так… – И полез в карман.
Мелькнула орхидея, и глаза у мистера Ричардса расширились.
Шкедт, однако, просто рылся в кармане.
– Тогда и это забирайте, ага? – Мистер Ричардс покачнулся, когда влажный зеленый комочек отскочил от его рубашки и отрикошетил на пол, раскрываясь, как бумага в огне.
Шкедт щелкнул замком и дернул дверь. Цепочка удержала ее – хряп! – в двух дюймах от косяка.
Миссис Ричардс кинулась к нему, повозилась с защелкой. Шагнув в коридор, Шкедт оглянулся – облить их презрением.
Пока миссис Ричардс с многообразной горечью во взоре закрывала мистера Ричардса дверью, тот глядел изумленно, и это было неожиданно, и принесло удовлетворение, и было оборвано дверным хлопком.
Он насчитал пятнадцать лупящихся краской вмятин и решил (за дверью опять кто-то смеялся), что пора идти.
В раздумьях он спускался на лифте. Один раз поднял взгляд, наморщив нос от слабой гнилостной вони. Но спускался дальше. Вместе с ветром в шахте шелестело эхо шагов откуда-то с лестницы, эхо голосов.
В вестибюле не было ни души.
* * *
Удовлетворен?
Во всяком случае, удовлетворена досада.
Но смутные и шаткие остатки вскипали и толкались, добиваясь определения.
– Па-бам па-бам па-бам? – спросил он. – Па-бам па-бам, – ответил он и сел.
Оно кренилось, как масло в турбулентности. В конце концов Па-бам па-бам па-бам? сложилось вокруг обломков вопроса, а вот Па-бам па-бам в словесный ответ не лезло. Он тискал кончик авторучки, пока не заболели пальцы, затем вновь пошел в атаку на строптивые множества звука, перекрывавшие собственный смысл. Перечитал с десяток вариантов начала одного фрагмента; с блаженством обреченности остановился – заменив «Это» на «То» – на самой первой версии.
Свеча с высокого подоконника раскачивала тень безбатарейного проектора в тетради, раскрытой на голом бедре.
Кто-то постучал, как раз когда он заметил, что торопливыми сдавленными буквами переписывает одну строку уже четвертый раз (мысли бродили сами по себе).
– Ты там? – спросила Ланья.
– Чего? – Он вперился в многослойные каракули на двери. – Да. Иду. – Встал, подтянул штаны с лодыжек, дернул за цепочку смыва.
– Он сказал, что ты там. – Она кивнула на бармена, когда Шкедт открыл дверь. – Пошли.
– Чего? Куда?
Она улыбнулась:
– Пошли. – И взяла его за руку.
– Эй, – окликнул он, проходя мимо бара. – Постережешь еще раз?
Бармен склонился через стойку.
– Где обычно, шкет. – Встал на цыпочки и сунул тетрадь сквозь прутья клетки.
Ланья приостановилась у двери, спросила:
– Как прошло у Ричардсов?
– Вернул ему его сраную пятерку.
Ее растерянность внезапно растворилась в хохоте.
– Ну ты даешь! Рассказывай, что было. – И она потащила его в коридор, а затем на улицу. – Что было? – повторила она, плечом втискиваясь ему под мышку. Они быстро зашагали. Она обернулась к нему, и ее волосы пощекотали ему плечо.
– Платить он не захотел. У них там был званый ужин, что ли. И я ему отдал, что он успел заплатить. – Шкедт почесал грудь под полой жилета. На бедре звякала сбруя орхидеи. – А пацана своего, мальчика, они так и оставили… – Он тряхнул головой, потерся о ее голову. – Ешкин кот, не хочу про это. Куда мы?
– В парк. В коммуну.
– Зачем?
– Во-первых, есть охота.
– Все равно рассказывать не буду.
Она погнала его через дорогу, в дымно-вечерний океан. Шкедт принюхался было, однако ноздри онемели – или обвыклись. Львы в размытой мути раззявили пасти в каменном ошеломленном негодовании. Появилась туманная жемчужина горящего фонаря.
– Утром, – сказала Ланья, – когда ты ушел писать стихи, сказали, что на том конце парка новые пожары!
– Дым явно гуще.
– Вон там, – кивнула она, – я, кажется, видела, как мигает. А еще даже не стемнело.
– В парке пожаров быть не может, – вдруг объявил он. – Тут же все сгорит к чертям? Либо сгорает все, либо нет.
– Наверно.
– А кого-нибудь посылали проверить? Может, им послать кого-нибудь копать такую штуку… противопожарный барьер. – Противопожарный барьер? – и услышал, как слово отзывается картинками обугленного леса, где много лет назад он топал с канистрой на плечах, в шипящий пепел брызжа водой из латунной форсунки. – Может, тебе с Джоном и его ребятами сходить?
Она дернула плечами под его рукой.
– Нет, правда, я бы туда лучше не ходила…
Он попытался по голосу догадаться, что известно о ее гримасе, и вспомнил, как она сидела на каменном парапете, обнимая груду драного синего шелка.
– Ты перепугалась до смерти!
Ее голова крутнулась – вопросом или подтверждением.
– Почему?
Она набычилась и удивила его, повторив:
– Пошли, – тихо, резко.
Босая нога ступила с бетона в траву.
Ночь вздымалась и опадала; привычка вела их лабиринтом тумана.
Он увидел дрожащие огни.
Но это горел шлакоблочный очаг коммуны. У костра безмолвно, безжизненно бродили люди.
Вдоль деревянного стола сидела молодежь во всевозможных армейских гимнастерках, рубахах с огурцами и грязных маечках и смотрела сквозь сальные волосы. Кто-то подтащил спальник к огню. Тень: бледное волосатое тело; черная кожаная куртка – поодаль от костра, скрестив руки, широко расставив ноги, стоял Тэк. На ремне у него болталась затейливая медная орхидея. За его спиной перешептывались три скорпиона.
Один – рыжий веснушчатый черный, который заехал Шкедту трубой у Калкинза; другие потемнее. Но Шкедт, поначалу вздрогнув, не встревожился. Кто-то вразвалку прошагал мимо с картонной коробкой консервов, мятых целлофановых оберток, бумажных стаканчиков. Шкедт сообразил (очень удивившись), что его ужасно прет. Мысль раскачалась в мозгу, рассыпалась, зашипела, как вода в горячем пепле. Дым, лихорадочно подумал он. Может, в этом тумане и дыме что-то. Нет…
