Шкедт кивнул поверх дымящегося стакана. Пары́ обжигали; он улыбнулся Фенстеру, и его замутило.
– Ой, да я тут, сука, страж на вратах. Со столькими пообщался в первый день, как они пришли в город, – только успевай считать. – Тэк сел поудобнее. – Я тебе открою тайну. Ты к тем присмотрись, с кем я заговорю снова, на третий день, четвертый и пятый.
– Ты считаешь, у вас тут с черными все хорошо? Ты бы очки-то розовые снял?
Тэк резко подался вперед и кожаными локтями уперся в столешницу:
– Это ты будешь рассказывать мне? Лучше другое скажи: ты как собираешься их спасать, сидя аж на Брисбен-авеню?
– Я уже не у Калкинза. Переехал обратно на Джексон. Домой вернулся.
– Да неужто? И как погостил?
– Ч-черт… что он меня позвал – это мило, конечно. Приятно провел время. Дом у него прекрасный. Поболтали пару раз. Неплохо побеседовали, по-моему. Потрясающий человек. Но там эта вечная воскресная гулянка, тридцать восемь дней в месяц, у меня такое ощущение, – я не понимаю, когда он успевает отлить, не говоря уж каждый день писать по полгазеты и рулить осколками этого дурацкого города. Я ему подбросил пару идей: коммутатор, детский сад, программа жилищной инспекции. Он утверждает, что хочет сотрудничать. Я ему верю… насколько можно сейчас кому-то верить. Поскольку власти тут, как легко заметить, толком нет, не удивлюсь, если ему удастся больше, чем можно ожидать.
Тэк повертел руками на столе, предъявил ладони:
– Только не забывай: за него тут никто не голосовал.
Фенстер подался вперед:
– Я против диктаторов особо ничего не имею. Если диктант пишу не я. – Засмеялся и хлебнул пива.
Глотки бренди жаркими узелками падали Шкедту в желудок и там развязывались. Он отодвинул ногу.
– Ты с ним обсуждал статью про Харрисона? – спросил он Фенстера.
– Про Джорджа Харрисона?
– Ну.
– Да ладно, вчерашний день, забытый скандал. Сейчас с реальными проблемами надо бороться. Ты когда-нибудь ходил по Джексон-авеню?
– Поперек.
– Короче, ты сначала там осмотрись, с местными поговори, а потом втирай мне про Джорджа Харрисона.
– Пол у нас Джорджа не одобряет, – размашисто кивнул Тэк.
– Я бы так не сказал. – Фенстер клацнул бутылкой по древесине. – Просто садизм – не моя тема. И насильников не люблю. Но если тебе охота с ним хороводиться – проблема сугубо твоя. Я считаю, эта шумиха – отвлекающий маневр худшего пошиба.
– Если ты вернулся на Джексон, вы с Джорджем теперь соседи; так что вы, хочешь не хочешь, хороводитесь, нет? Мне-то с ним только в баре любезничать надо. – И Тэк грохнул ладонью по краю стола: – Знаешь, в чем проблема, Пол? Джордж приятнее, чем ты.
– А?
– Нет, в смысле, я вас обоих знаю, вы оба мне нравитесь. Но Джордж мне нравится больше.
– Да иди ты, я ж видел плакаты у пастора Эми. Я вашего брата знаю…
– Нет, – сказал Тэк. – Нет, ты не врубаешься.
– Хер там… эй, а вот скажи-ка. – Фенстер повернулся к Шкедту: – Ты эти статьи читал? Номер про волнения и другой, где интервью?
– Чего? Нет, но я про них слышал.
– Тэк тоже не читал.
– Я про них наслушался, – эхом откликнулся тот.
– Так я о чем? Все про них слышали. Но с самого приезда мне только один человек сказал, что их читал.
– Кто? – спросил Тэк.
– Джордж Харрисон. – Фенстер с удовлетворением откинулся на спинку дивана.
Шкедт наклонил стакан с бренди:
– Я встречал тех, кто их читал.
– Правда? – переспросил Фенстер. – Это кто же?
– Девушка, которую он трахнул. И ее родные. Только они не узнали ее на фотографии.
Что-то произошло с лицом Фенстера, не испортив улыбки, и Шкедт решил, что, может, Фенстер все же не так и плох.
– Ты с ней знаком?
– Ага. – Шкедт выпил. – И ты, наверно, тоже познакомишься. Мне все твердят, до чего маленький тут город. Эй, Тэк, спасибо за бренди. – И стал подниматься.
Тэк сказал:
– Ты точно оклемался, Шкедт?
– Ага. Мне уже лучше. – Он кивнул Фенстеру и с облегчением отошел к бару.
Когда Джек сказал:
– Эй, как дела? – Шкедт вздрогнул. Облегчение, наиповерхностнейшее из чувств, испарилось.
– Привет, – ответил он. – Порядок. А ты как?
– Я нормально. – Рубашка мятая, глаза красные, щеки небриты. И страшно доволен. – У меня порядок. Что у тебя творится? А у твоей подруги?
– У меня порядок, – повторил Шкедт, кивая. – И у нее.
Джек засмеялся:
– Это прекрасно. Просто прекрасно. Слышь, хочу тебя с другом познакомить. Это Фрэнк. – И Джек попятился.
– Привет.
Высокий лоб с залысинами, волосы до плеч, и вдобавок этот Фрэнк, похоже, с неделю назад решил отращивать бороду: «Отдаю тебе скрещенными, беру раскрещенными…» – да, точно, вот это кто. Только надел зеленую рубаху с молочными застежками вместо пуговиц; и руки помыл.
– Это, – пояснил Джек Фрэнку, – друг Тэка, я рассказывал: который стихи пишет. Но я забыл имя.
– Шкедт, – сказал Шкедт.
– Да, точно, его Шкетом зовут, – подхватил Джек. – Шкет, это Фрэнк. Фрэнк служил в армии и тоже пишет стихи. Я ему уже все про тебя рассказал. Да?
– Ага, я тебя в парке видел, – кивнул Фрэнк. – Джек говорит, ты поэт?
Шкедт пожал плечами:
– Да. Ну так.
– Мы пьем, – пояснил Джек, – с полудня.
– А сейчас уже ночь, – ухмыльнулся Фрэнк.
– Вот ведь город, а? Не хочешь трезветь – здесь самое место. Заходишь в бары – дадут выпить, а денег не возьмут. Вообще ничего не возьмут. И куда ни пойдешь, у всех найдется что покурить или выпить. Господи Исусе. – Джек рыгнул. – Надо садик полить. Я сейчас. – И направился в сортир.
На Шкедта волной накатило головокружение, но заготовленная реплика успела выплыть:
– Пасешь дитя природы?
– Скорее он меня, – ответил Фрэнк. – Мы оба дезертировали. Джек сбежал чуть позже. Только, мне кажется, его ностальгия одолела.
Шкедт сглотнул.
– По армии? – И ему полегчало.
Фрэнк кивнул:
– У меня-то ничего такого. Я слинял с полгода назад. Мне тут хорошо. Опять можно писать, и вообще довольно клево.
– Ты, – и на повторе проникся к Фрэнку внезапным, удивительным и полным недоверием, – пишешь стихи? – Поэтому улыбнулся.
