На негнущихся ногах я пошел в ванную рядом с прихожей – в ту, которую миссис Гроган называла уборной, – и вернулся в гостиную с маленьким зеркальцем, всегда лежавшим на полочке над раковиной. Я поднес зеркальце к носу и рту мистера Харригана. Стекло не затуманилось от дыхания. Вот тогда я все понял (хотя теперь, вспоминая тот день, я уверен, что понял все раньше, когда потряс его за плечо и его безжизненная рука соскользнула с колен). Я был в этой комнате, в этом доме, один на один с мертвецом. А вдруг он сейчас меня схватит? Конечно, он бы такого не сделал, он хорошо ко мне относился, он сам говорил, что я ему нравлюсь, но я помнил, как загорелись его глаза, когда он сказал – буквально вчера! когда был еще жив! – что будь он моложе, он бы схватил этот новый источник дохода за яйца и сдавил бы со всей силы. И как он сжал руку в кулак, чтобы проиллюстрировать свою мысль.
Многие держатся мнения, будто я был жестким, безжалостным человеком, он сам так сказал.
Мертвецы не хватают живых. Такое бывает лишь в фильмах ужасов. Я это знал. Мертвецы – не жестокие и не безжалостные, они вообще никакие, но я все равно отошел от него подальше и только потом достал из кармана свой телефон. Не сводя глаз с мертвого мистера Харригана, я позвонил папе.
Папа сказал, что, наверное, я прав, но он все равно вызовет «скорую». На всякий случай. Он спросил, знаю ли я, кто был лечащим врачом мистера Харригана. Я сказал, что у него не было лечащего врача (и, судя по состоянию его зубов, не было и стоматолога). Я сказал, что никуда не уйду. Буду ждать здесь. Я так и сделал, но ждал снаружи. Прежде чем выйти из комнаты, я подумал, что надо бы переложить его свисающую руку обратно на колени. Я даже было шагнул к нему, но все же не смог заставить себя прикоснуться к его руке. Она оказалась бы холодной.
Но я взял его телефон. Это было не воровство. Наверное, это был знак скорби, потому что до меня только теперь начало доходить, что его больше нет. Я еще не осознал все масштабы потери, но мне хотелось взять что-то на память. Что-то, что принадлежало ему. Что-то, что было по-настоящему важно.
Наверное, это была самая многолюдная заупокойная служба из всех, происходивших в нашей церкви. И самый длинный похоронный кортеж за всю историю Харлоу. Этот кортеж в основном состоял из машин, взятых в прокате. Конечно, там были и местные жители, включая Пита Боствика, садовника мистера Харригана, и Ронни Смитса, который проделал большую часть ремонтных работ в его доме (и, я уверен, изрядно на этом обогатился), и миссис Гроган, его домработницу и экономку. Многие жители Харлоу пришли проводить в последний путь мистера Харригана, потому что в городе его любили и уважали, но большинство скорбящих (если они и вправду скорбели, а не приехали убедиться, что мистер Харриган действительно умер) составляли бизнесмены из Нью-Йорка. Родных у него не было. Вообще никого. Ни единой внучатой племянницы, ни одного троюродного брата. Он никогда не был женат, никогда не имел детей – наверное, отчасти поэтому папа с таким подозрением относился к нему, когда я только начал бывать в его доме, – и пережил всю остальную родню. Вот почему его тело обнаружил соседский мальчик, которому он платил за чтение вслух.
* * *
Мистер Харриган наверняка понимал, что его время на исходе, потому что оставил записку на столе у себя в кабинете, в которой очень подробно расписал, как именно надо организовать похороны. Распоряжения были предельно просты. Обо всем позаботится бюро ритуальных услуг «Хэй и Пибоди»: еще в 2004 году на их счет поступила немалая сумма от мистера Харригана, этих денег с лихвой хватит на похороны, и даже немного останется сверху. Он не хотел ни поминок, ни долгого прощания с телом, но хотел, чтобы его «привели по возможности в приличный вид», чтобы на заупокойной службе гроб стоял открытым.
Преподобный Муни должен был отслужить панихиду, а я – прочитать вслух отрывок из четвертой главы Послания к Ефесянам: «Но будьте друг ко другу добры, сострадательны, прощайте друг друга, как и Бог во Христе простил вас». Читая это, я заметил, что некоторые приезжие бизнесмены выразительно переглянулись, словно по отношению к ним ныне покойный мистер Харриган не проявлял ни особенной доброты, ни особенного сострадания.
Он хотел, чтобы прозвучали три гимна: «Пребудь со мной», «Старый тяжкий крест» и «В райском саду». Он хотел, чтобы проповедь преподобного Муни длилась не больше десяти минут, и преподобный Муни завершил свою речь даже раньше, уложившись в восемь минут и тем самым установив личный рекорд. В основном преподобный Муни перечислял все хорошее, что сделал мистер Харриган для Харлоу: например, выделил деньги на обустройство клуба «Юрика Грейндж» и ремонт крытого моста через реку Ройал. Когда объявили сбор средств на строительство городского бассейна, мистер Харриган единолично внес практически всю необходимую сумму, но категорически отказался от предложения мэрии назвать бассейн в его честь.
Преподобный Муни не сказал почему, но я знал. Мистер Харриган говорил, что если ты соглашаешься, чтобы твоим именем назвали какое-то сооружение, это не просто абсурдно и глупо, но унизительно и эфемерно. Слава мирская недолговечна. Пройдет лет пятьдесят, сказал он, или даже двадцать, и ты превратишься в никому не интересное имя на табличке, которую никто даже не замечает.
Исполнив свой долг, я сел рядом с папой на скамью в первом ряду, глядя на гроб в окружении букетов лилий. Нос мистера Харригана торчал вверх, словно задранный нос корабля. Я твердил себе, что не надо на него смотреть, не надо думать, что это смешно или жутко (или и то и другое вместе), что надо запомнить его живым, а не мертвым в гробу. Хороший совет, но мой взгляд вновь и вновь возвращался к этому носу, к этому гробу.
Завершив свою краткую речь, преподобный Муни поднял правую руку, держа ее ладонью вниз, благословил всех собравшихся в церкви скорбящих и объявил:
– Кто желает проститься с покойным, можете подойти к гробу.
По рядам пробежал гул голосов, зашелестела одежда, люди принялись вставать со скамей. Вирджиния Хатлен что-то тихо наигрывала на органе, и внезапно я понял – со странным чувством, которое определил только годы спустя: это было ощущение полного сюрреализма, – что она играет попурри из песен кантри, включая «Wings of a Dove» Ферлина Хаски, «I Sang Dixie» Дуайта Йокама и, конечно, «Stand By Your Man». Значит, мистер Харриган оставил распоряжения даже насчет музыки для прощания, и я подумал: Какой молодец. В проходе уже выстраивалась очередь из местных жителей в спортивных пиджаках и камуфляжных штанах вперемежку с нью-йоркскими бизнесменами в элегантных костюмах и модных туфлях.
– Ты пойдешь, Крейг? – спросил папа. – Хочешь в последний раз на него посмотреть или нет?
Мне хотелось не просто на него посмотреть, мне надо было кое-что сделать. Но я не мог сказать об этом папе. Как не мог сказать и о том, до чего же мне плохо. До меня дошло только теперь. Не когда я стоял рядом с гробом и читал мертвому мистеру Харригану отрывок из Библии, как читал книги ему живому, а когда сидел на скамье и смотрел на его заострившийся, задранный кверху нос. Смотрел, очень остро осознавая, что гроб – это корабль, который сейчас унесет мистера Харригана в его последнее путешествие. В небытие, в бесконечную тьму. Мне хотелось заплакать, и я заплакал, но уже потом, позже, когда меня никто не видел. Чего мне совсем не хотелось, так это лить слезы в присутствии незнакомых, чужих людей.
