Тем не менее эта уступка не давала мне покоя еще долгое время после того, как статья все же вышла в 1997 году. Сколько же разных адаптивных гипотез, думал я, нужно протестировать и отбросить, чтобы обоснованно прийти к выводу, что тот или иной декоративный брачный признак возник вследствие арбитрарного выбора – иначе говоря, что он не несет никакой объективной информации о качестве полового партнера, а всего лишь субъективно привлекателен? Сколько времени понадобилось бы мне, чтобы справиться с этой задачей, если бы я взялся за ее выполнение? И даже если бы я смог протестировать каждую предложенную рецензентами адаптивную гипотезу, чтобы удовлетворить их претензии, тем самым я преодолел бы лишь первые из возникших на моем пути препятствий. Ведь при таком подходе мне пришлось бы затем тестировать иные гипотезы, предложенные другими скептически настроенными оппонентами, и так до бесконечности. Поскольку предела творческому воображению рецензентов не существует, то и процесс доказательства того, что тот или иной признак возник в результате арбитрарного выбора, тоже никогда не закончится. Выхода из этого порочного круга я не видел. Доминирующие стандарты научного доказательства подразумевали, что подтвердить, будто какой-либо признак возник в эволюции потому, что он субъективно привлекателен, попросту невозможно. А значит, стать современным дарвинистом тоже никак невозможно.
Я осознал, что в эту ловушку меня загнал принцип доказательства Алена Грейфена: «Принимать процесс Фишера – Ланде в качестве объяснения полового отбора без обильных доказательств методологически безнравственно».
Разумеется, Грейфен не был первым, кто ввел стандарт «обильных доказательств»: в науке он имеет длительную и почтенную историю. В 1970-х годах в применении к паранормальной психологии Карл Саган заявил: «Экстраординарные утверждения требуют экстраординарных доказательств», но этот знаменитый «стандарт Сагана» восходит к словам французского математика Пьера-Симона Лапласа, который писал: «Вес доказательств любого экстраординарного утверждения должен быть пропорционален его странности».
Таким образом, стоит или нет применять грейфеновский стандарт «обильных доказательств», зависит в итоге от того, насколько странной считаем мы теорию выбора полового партнера Дарвина – Фишера. Но что именно определяет странность научной гипотезы? Должны ли мы руководствоваться своими внутренними ощущениями того, как должен быть устроен мир, когда подходим к научному изучению того, как он устроен на самом деле? Грейфен настаивал, что приятные для ума «гармония и смысл» выдвинутого Захави принципа гандикапа просто вынуждают нас отвергнуть невыносимую странность идеи об арбитрарном выборе полового партнера.
Разумеется, желание верить, что мир устроен рационально и упорядоченно, полностью соответствует человеческой природе. Даже сам Альберт Эйнштейн в свое время отошел от квантовой механики – интеллектуальные основы которой во многом заложил он сам, – потому что она привносила в мир физики неопределенность и непредсказуемость. Отвергая квантовую механику, Эйнштейн написал знаменитые слова: «Бог не играет в кости». Однако в конце концов квантовая механика, несмотря на всю ее странность, одержала победу, поскольку прогностическая мощь этой теории оказалась слишком велика, чтобы ее игнорировать. С тех пор наше знание физических законов вселенной неизмеримо продвинулись вперед. Физика была попросту вынуждена принять более странную картину мироздания.
К сожалению, отказаться от тяги к «гармонии и смыслу» в эволюционной биологии оказалось куда сложнее. Что касается полового отбора, длительная приверженность принципу рациональности привела к тому, что мы остались с усталой, истощившейся наукой, так и не сумевшей дать приемлемое объяснение эволюции красоты в естественной природе. Современный консенсус, основанный на адаптационизме, зиждется на удивительно слабом фундаменте. И чтобы понять, что именно с ним не так, мы должны в первую очередь рассмотреть общие основы научного прогресса.
Тестируя какую-либо научную гипотезу, мы должны сопоставить два предположения: одно – более частного свойства, скажем, что наблюдаемые нами явления окружающего мира основаны на некоем специфическом механизме; второе, более общее предположение, гласит, что ничего особенного в данном случае не происходит; иначе говоря, что наблюдаемым нами явлениям не следует искать специального объяснения. В науке и статистике это предположение «ничего особенного не происходит» носит название нулевой гипотезы, или нулевой модели. По крайне приятному и любопытному совпадению, которое, однако, никак не влияет на весомость моих аргументов, концепцию нулевой гипотезы в 1935 году предложил не кто иной, как Рональд Фишер, автор пресловутой идеи «эволюционного убегания». Именно он ввел термин «нулевая гипотеза» и дал ему следующее описание: «Мы можем говорить об этой гипотезе как о “нулевой гипотезе”, и следует отметить, что нулевую гипотезу не выдвигают и не доказывают, но ее можно отвергнуть в результате эксперимента».
Таким образом, прежде чем мы получим возможность утверждать, что имеет место какой-либо специфический процесс или механизм, мы должны прежде отклонить гипотезу, что в данном случае не происходит ничего особенного. Отбрасывание этой гипотезы равнозначно утверждению, что в данном случае действительно имеет место нечто примечательное. Однако, как указал сам Фишер, нулевая гипотеза интеллектуально асимметрична: можно найти доказательства, что она неверна, но подтвердить ее истинность невозможно. Иными словами, основываясь на логике научного вывода, возможно представить достаточно доказательств, чтобы утверждать наличие специфического процесса, но никак нельзя окончательно доказать его отсутствие.
Конечно, нулевая гипотеза – не просто временный интеллектуальный инструмент, необходимый для проведения конкретного научного исследования. Нередко именно она представляет собой верное описание реального положения вещей. Ведь во многих случаях действительно ничего особенного не происходит! И когда нулевая гипотеза верно описывает реальный мир, она предотвращает неумеренный и недопустимый разгул научного воображения. По сути, нулевые гипотезы защищают науку от ее собственных безумных выводов и фантазий, основанных исключительно на вере.
Увы, есть фундаментальные причины, по которым люди, включая профессиональных ученых, излишне часто склонны видеть в окружающих явлениях нечто особенное. Человеческий мозг получает массу преимуществ, выявляя слабо заметные закономерности в бесконечном потоке сенсорной информации и когнитивных элементов. Способность догадаться, что нечто происходит, даже если оно происходит не явным образом, возможно, и есть основное достижение разума. Взять хоть такое умозаключение: «Я вижу на грязи свежие следы буйвола. Я заметил, что буйволы каждое утро приходят сюда на водопой. Если я приду сюда завтра на рассвете и спрячусь за тем кустом, я смогу убить буйвола и съесть его!» Однако когнитивная способность видеть окружающий мир наполненным смыслом и причинно-следственными связями может также приводить к ошибочным заключениям, убеждая нас, что нечто особенное обязано происходить, даже когда на самом деле оно не происходит. Истории о привидениях, чудеса, магия, астрология, теории заговоров, «полоса удачи», «счастливые» игральные кости или «проклятое место» – все это примеры безграничного стремления человеческого разума к объяснимой гармонии и рациональности даже там, где их нет и в помине.
