Итак, именно в 1315 году, не прошло и четырех лет после упразднения ордена Храма, эта ересь достигает своего высшего развития и, невзирая на преследования и казни, она остается достаточно сильной, чтобы поднимать голову против инквизиции. Она имеет своих представителей в Месопотамии, по всей Малой Азии, во Фракии, в Греции и в нескольких странах Западной Европы. Становится ясно, что если ересь Храма участвовала в ней, то совершенно бесполезно искать, в какой стране Тамплиеры почерпнули свои заблуждения. Они их нашли сразу и почти во всех странах, где имели пребывания: этой ересью одинаково были заражены, как Азия, так и Европа. Рассуждая о точках соприкосновения обеих доктрин, вот малое, что мы можем сказать об учении Люцифеиан: мы заимствуем его из менее подозрительных источников – у анналов Нойсса и в хронике Витодурануса
[1015].
Несправедливо, что Люцифер оказался изгнанным с небес: однажды он туда поднимется со всеми своими присными, тогда как Михаил (припомним, что в богомильской системе это одно из имен Иисуса) и его ангелы будут низвергнуты в вечное наказание: то же самое случиться с людьми, отказавшимися почитать Люцифера. Таковой являлась одна из фундаментальных статей веры Люцифериан; вот почему эти сектанты, встречаясь, приветствовали друг друга словами: «Подвергшийся несправедливости Люцифер тебя приветствует».
Второй пункт веры выражался в виде следующей дилеммы: «Если Мария оставалась девой после зачатия, то она породила ангела, но не человека; и если она явила в мир человека, то она не оставалась девой».
Месса для них только тщеславие; она не является ни полезной, ни значимой. Такой была еще одна из статей верования Сатаниан.
Соглашаясь в данном вопросе с Богомилами и Катарами, эти еретики отрицали реальное присутствие: они называли гостию имитированным Богом (Deum fictitium). Они насмехались над крещением и соборованием, презирали брак, называемый ими juratum meretricium, а что касается таинства исповеди, то они его странно извращали, исповедуясь не священникам, но мирянам, объявляя обо всех своих грехах на общем собрании, а не один одному
[1016]. Это почти то же самое, что делали Тамплиеры, которым дозволялось общее отпущение грехов: они шли даже дальше Люцифериан, ведь согласно 107 и 108 статьям обвинительного акта, подтвержденным показаниями во Флоренции, великий магистр, хотя и не был священником, заслушивал рыцарей на исповеди, присвоив себе право им отпускать даже не исповеданные грехи. Наконец, Люцифериане высмеивали Великий Пост, потребляя мясо весь его период, и работали даже в пасхальное время. Для них Римская церковь являлась церковью неверных: они отвергали ее обычаи и традиции.
Их мораль согласовывалась с их религиозными идеями. Бог не только никак не наказывает зло, совершаемое на земле, но он даже не ведает о нем. «Вот почему, – говорят разоблачители этих мерзких теорий, – они проводили свои собрания в подземных местах, называемых ими иносказательно пещерами покаяния, и там они предавались актам самого постыдного совокупления, pater cum filia, frater cum sorore». Возможно, они полагали, что тело не в силах осквернить душу, и чтобы оно не творило, однажды достигнув духовной свободы, впредь не согрешит. Так объяснялось это странное верование, которое с ними связывают анналы Нойсса, что девственность не может утрачиваться на земле
[1017]. Эту идею своеобразно выразила одна женщина из их секты, осужденная на костер, которая отвечала своим судьям: «Над землей я еще являюсь девственницей, но здесь в дольнем мире я ей предстаю очень мало». Добавим, чтобы восполнить картину морали Люцифериан, что они не имели другой заботы, кроме как о материальных благах, и мечтали лишь об обогащении, обращаясь с этой целью в своих молитвах к Люциферу»
[1018].
Значит, когда первоначальные Катары помещали на вершину своей религиозной системы благого Бога, исключительный предмет их культа; когда Богомилы разделяли свои молитвы между этим Богом и Его небесным Сыном, всячески избегая вызывать недовольство падшего сына, творца материи; Люцифериане обращали свои преклонения лишь к этому последнему. Вместо Катаров, видевших в материи произведение злого Бога и полностью избегавших контакта с ним, Люцифериане искали с эту связь, чтобы понравиться их божеству. Первые отличались чистотой своих нравов, своей бескорыстностью, своей отрешенностью от вещей дольнего мира; Люцифериане, наоборот, привязывались к земным вещам, совершая удовлетворения плоти в некотором подобии жертвоприношения сотворившему демону. Эти два течения с противоположным смыслом, берущие свое начало в одной и той же доктрине, не являются феноменом, присущим одному катаризму: его выражали все дуалистические системы, и мы его обнаружим тотчас в Азии, у Исмаилитов. Одни старались обуздать плоть умерщвлением, постом и целибатом; они осуждали брак, пытаясь похитить у злого Бога все то, что могло у него отнять воздержание. Другие желали укротить плоть противоположным способом в ее насыщении: иным способом выразить презрение к ней. Они рассматривали ее как вещь, абсолютно отличную от духа, без отношения с ним и, следовательно, неспособную ему сообщить никакой скверны. Доброму Богу – дух; злому – материя и плоть. Помещенные на этом скользком склоне, они оказались здесь, чтобы подчинить дух материи, убежденные, что добрый Бог был чужд миру, видя повсюду только руку зловредного создателя, они рассчитывали его почтить, как он пожелал тому быть, культом, сообразным своему естеству.
Именно этой ветви умеренного катарского дуализма, именно этой родной сестре богомильства соответствует, согласно полному правдоподобию, это странное начало, которое один монах из Во-Сернэ (Vaulx-Cernay), принимавший участие в Крестовом походе против Альбигойцев, заимствует у определенных еретиков своего времени: «Никто не может грешить, уходя от своего воздержания»: “Nullus potest peccare ab umbilico et inferius”
[1019].
Именно одним Люциферианам, а не ко всей совокупности большого катарского семейства, должно приписать следующее мнение о природе Иисуса Христа, о чем говорит Петр из Во-Сернэ: «Они даже говорили, что этот Христос, рожденный в земном и видимом Вифлееме и распятый в Иерусалиме, был злоумышленником (fuit malus); что Мария Магдалина являлась его сожительницей, и что она и есть жена, застигнутая в прелюбодеянии, о которой говорилось в Евангелии». Сколь близок этот текст с формулой отпущения грехов у Тамплиеров: «Я молю Бога, чтобы он простил вам ваши грехи, как Он их простил Марии Магдалине и разбойнику, распятому на кресте». Возможно ли, спросим мы, найти на одном отдельном пункте более четкое и более значимое соответствие доктрин? Сектанты, о ком рассказывает Петр из Во-Сернэ, не желали признавать другого Христа, кроме идеального Христа, жизнь и страсти которого могли быть зрелищем не дольней земли, но невидимого мира, небесных Вифлеема и Иерусалима. Этот Христос пребывал в дольнем мире только целиком духовным образом, в личности своего главного ученика Святого Апостола Павла. Именно здесь последняя степень и как бы крайнее ответвление докетизма. Христос не имеет больше даже просто фантастической жизни; он не воплощался внешне, как об этом думали Катары и Богомилы; тот же, кто носил это имя не более, чем обыкновенный человек и, следовательно, обманщик и хуже того – разбойник и распутник. Идеальный Христос проявился только благодаря вдохновению, сообщенному им одному из своих учеников.
