Выражение «Священные комедии», которым господин Мишле определяет мистерии Ордена Храма
[170], быть может, является довольно мягким; со своей стороны, думаю верным, особенно когда вижу одного из посвятителей посреди этих отвратительных мистерий, рассматривать их в высшей степени как насмешку! И действительно, когда Ж. де Бюффарам (J. de Buffarem), оруженосец ордена, принимался в часовне Тампля в Шам-Аллеман (Champ-Allemand) диоцеза Невер (Nevers), Райно де Бринон (Raynaud de Brinon), один из свидетелей, ему говорит, смеясь, чтобы преодолеть его отвращение к отречению от Христа и плевку на крест: «Не заботься об этом, это всего лишь шутка»
[171]. Можно удивляться как такие тяжкие тайны пребывали долгое время погребенными в душах, которых они иссушали
[172]; но прекращаешь удивляться, если начнешь размышлять над суровостью дисциплины, об опасности, окружавшей разоблачителей
[173], о тяжести клятвы, о преданности послушанию, о страхе оказаться нечестивцем и ренегатом, не будучи таковым на самом деле, и, наконец, о чувстве позора, что молва о стольких безобразиях могла бы отразиться на всем ордене, покрыв каждого из его членов насмешкой и бесчестьем
[174].
Прежде чем решить вопрос о степени виновности ордена, надеюсь, читатель будет поражен одной вещью: тоном наивности и бесконечным разнообразием форм и обстоятельств признаний. Таково изучение нравов, несущее самый полный отпечаток правдивости. Это хотелось бы сравнить с совокупностью малого числа отрицаний и их, наоборот, поразительным однообразием: это похоже на записки, продиктованные по одной утвержденной бумаге, до такой степени несут они отпечаток официального и согласованного .
Королевские комиссары сначала ошеломили обвиняемых и, порой, вырывали из них свидетельские показания применением насилия, хотя тамплиеры и, в частности, их великий магистр протестовали
[175], и когда они оказались в присутствии высоких церковных сановников
[176], ведущих обсуждения спокойно и осторожно, то вновь обрели уверенность, и их свидетельские показания прониклись полной свободой. Опираясь именно на эти достойные доверия показания, я изучил большой процесс, который не должен впредь, как мне представляется, оспариваться, благодаря важному документу, чем я постарался обеспечить науку, столь соответствующему духу и сущности признаний, сделанных тамплиерами перед церковным священноначалием.
Перед лицом стольких обстоятельных признаний нельзя благоразумно приводить доводы в пользу невиновности ордена, исходя из протеста двадцати рыцарей, заключенных в Париже в аббатстве Святой Женевьевы
[177], и тридцати других братьев, заключенных в доме Иоанна Великого (Jean le Grant) в Пуант-Сент-Юсташ (Pointe-Saint-Eustache). Вот их собственные слова и сама их речь: «Il sont mort plus de vingt mil frer por la foi de Die outres mer. – Cant le Sasfet
[178] fou pris, el souda se fe venir devant quatrevingt
[179] frere del temple e lor dis ansi coma a presoniers que il reneguesse Dieu Jhesu-Christ lor creator en pena de las testas, les cals frere ne volgie Die renegar, ans en aisi touz perdero las testes por la fe de Dio, etc». ( «Они мертвы более двадцати тысяч братьев за веру в заморского Бога. – Безумствуй Песнь Сасфета, он внезапно принес свою веру восьмидесяти братьям тампля и говорит им как узникам, предавшим Господа Иисуса Христа, их творца, по вине начальников, ни один из братьев не желал предавать Бога, ибо все потеряли головы за веру в Бога и пр.»)
Но что это доказывает против их мистерий? Разве оспаривались когда-нибудь преданность и отвага рыцарей Храма? Это были восхитительные рыцари, неукротимые на войне перед лицом их благородного знамени босеан (beauceant), готовые отдать жизнь за честь. Когда их насчитывалось только пятьсот, они сражались против пяти тысяч; в Тибериаде они почти все погибли, а выжившие отказались купить свою жизнь ценой принятия ислама
[180]. Какое бесславие для этих храбрых людей, какой позор, если бы они уступили страху, когда бы даже их вера оказалась не совсем чистой? Да, орден почти полностью был погребен под руинами Птолемаиды. Честь и хвала этой элите французского рыцарства! В Сафаде, о котором я сейчас говорил, нашлось только восемь отступников
[181], и какими именами вы их назовете? Но если честь делается откровенной, честь может также заставить и отрицать: это вынудило сказать Мишле
[182], что глава ордена, признав все как человек и благодаря смирению, мог все отрицать как великий магистр. Итак, целиком свободные признания Ж. де Молэ (J. de Molay) несомненны; они удостоверены в Неизданных документах как очевидный и обретенный историей факт
[183]. Это должны решать не поэты, но спокойные и беспристрастные историки; по крайней мере, как тут не остановиться на суждении Данте, который, поставив историю с ног на голову, делает из Климента V пастыря без закона, а из Филиппа Красивого самодержца, полного слабости: вот почему он его помещает в ад ногами, стоящими в огне
[184]; к тому же, добавлю, как тут не остановиться еще и на суждении Райнуара
[185].
