Праздничные обеды в День благодарения и на Рождество были абсолютно одинаковыми, хотя однажды в Рождество бабушка опрометчиво приготовила вместо индейки ростбиф. Блюдо всем понравилось, но Дональд и Роберт были страшно недовольны. Бабушка весь обед просидела с поникшей головой и сложенными на коленях руками. А когда уже казалось, что тема исчерпана, один из них произнес что-то типа: «Господи, мам, не могу поверить, что ты не сделала индейку».
Как только Ивана стала частью семьи, она устроилась рядом с Дональдом во главе стола, где он сидел по правую руку от деда, единственный равный ему. Ближайшее их окружение (Мэриэнн, Роберт и Ивана) представляло собой клаку, единственной задачей которой было поддерживать Дональда, следовать за ним в разговоре и держаться с ним так, как будто он был здесь самым важным. Я думаю, что поначалу это было простой уловкой – Мэриэнн и Роберт рано усвоили, что перечить очевидному любимчику отца бессмысленно. «Я никогда против отца не шла, – говорила Мэриэнн. – Ни разу». По течению плыть было проще. Главы администрации Дональда являют собой наглядный пример этого феномена. Джон Келли (по крайней мере, некоторое время) и Мик Мулвани (без каких-либо оговорок) вели себя точно так же – пока не были изгнаны за то, что были недостаточно «лояльны». С лизоблюдами именно так всегда и происходит. Вначале они молча взирают на происходящие безобразия; затем путем бездействия становятся их соучастниками. В конечном итоге, когда Дональду требуется козел отпущения, они обнаруживают, что являются просто расходным материалом.
Со временем несоответствие между тем, как Фред обращался с Дональдом и как – с остальными своими детьми, стало до боли очевидным. Для Роба и Мэриэнн было проще придерживаться линии партии в надежде на то, что отношение к ним не станет еще хуже (на то же, по-видимому, сейчас ежедневно рассчитывают и республиканцы в Конгрессе). Они прекрасно знали о том, что произошло с моим отцом, когда у него не получилось соответствовать ожиданиям Фреда. Что же до остальных – там, на другом конце стола, – то мы были просто штатным излишеством; нашим делом было заполнять собой стулья.
Через год после туфельки из золотой парчи, подарочная корзина, полученная мною от Дональда и Иваны, побила все рекорды: это был однозначный «передарок», бесполезный и демонстрировавший страсть Иваны к целлофану. Распаковав ее, между консервными банками с сардинами и маслинами, коробкой крекеров и салями на выстилавшей дно корзины оберточной бумаге я заметила круглую вмятину, по всей видимости, образованную еще одной баночкой, которая там когда-то лежала. Подошел мой кузен Дэвид и, указывая на пустое место, спросил: «Что это было?»
«Не представляю. Думаю, то, что с этим сочетается», – ответила я, держа в руках коробку с крекерами.
«Наверно, икра», – смеясь, сказал он. Я пожала плечами, понятия не имея о том, что такое икра.
Я подхватила корзину за ручку и пошла к куче подарков, которые складировала рядом с лестницей. По пути, проходя мимо Иваны и бабушки, я приподняла корзину и сказала: «Спасибо, Ивана», – а потом поставила ее на пол.
«Это твое?»
Вначале я подумала, что она говорит о подарочной корзине, но она имела в виду экземпляр журнала Omni, возлежавший на груде уже открытых мною подарков. Omni, научно-популярный и научно-фантастический журнал, выпускавшийся с октября того года, был моей новой страстью. Я только что купила декабрьский номер и захватила его с собой в надежде на то, что между креветочным коктейлем и обедом у меня будет шанс закончить чтение.
«А, да».
«Боб, издатель, – один из моих друзей».
«Не может быть! Я люблю этот журнал».
«Я тебя представлю. Ты приедешь в город и встретишься с ним».
Конечно, это было не настолько головокружительно, как если бы мне сказали, что я познакомлюсь с Айзеком Азимовым, но очень близко к тому. «Ух, ты. Спасибо».
Я наполнила тарелку и отправилась наверх в комнату папы, где он провел целый день, слишком подавленный, чтобы присоединиться к нам. Он сидел, слушая свой портативный радиоприемник. Я протянула ему тарелку, но, не проявив никакого интереса, он поставил ее на маленький прикроватный столик. Я рассказала ему о щедром обещании Иваны.
«Погоди-ка; кому-кому она хочет тебя представить?»
Я никогда не забуду это имя. Сразу после разговора с Иваной я заглянула на страницу с выходными данными журнала, и там был он – Боб Гуччионе, издатель.
«Ты собираешься встретиться с парнем, который издает Penthouse?» Даже в свои тринадцать лет я знала, что такое Penthouse
[33]. Невозможно, чтобы мы говорили об одном и том же человеке. Папа хмыкнул и сказал: «Не думаю, что это хорошая идея». И неожиданно то же самое подумала и я.
Видеть, какие подарки получала моя мать, было совсем не смешно. Почему до сих пор ожидалось, что она будет посещать семейные торжества, было загадкой, но еще большей загадкой было то, почему она приходила. Ясно же, что Трампы желали ее видеть не больше, чем она хотела там присутствовать. Некоторые подарки, которые они ей дарили, были довольно милыми, но они всегда покупались в менее дорогих магазинах, чем то, что предназначалось для Иваны и жены Роберта, Блейн. Хуже того, многие из них однозначно передаривались. Сумочка, полученная ею однажды от Иваны, принадлежала к люксовым маркам, но в ней лежал использованный бумажный носовой платок.
После обеда и открытия подарков мы разбрелись – кто-то пошел на кухню, кто-то на задний двор, а остальные в библиотеку, где я, скрестив ноги, сидела на полу у двери. Издали я смотрела по телевизору то ли «Годзиллу», то ли футбольный матч – что там в тот момент включили Дональд и Роб. Через какое-то время я заметила, что мамы поблизости нет. Поначалу я не волновалась, но, когда она не вернулась, я пошла ее искать. Я проверила кухню, но там были только бабушка и тети. Я вышла на задний двор, где мой брат и Дэвид гоняли мяч. Когда я спросила Фрица, где она, он сказал: «Без понятия», явно без интереса. Со временем мне уже не нужно было спрашивать, я уже знала, где ее найду, но в тот первый раз я запаниковала.
Мама сидела в столовой, совсем одна. К тому времени стол уже опустел, и единственным свидетельством недавнего обеда было несколько салфеток, валявшихся на полу. Я стояла в дверном проеме, надеясь, что она меня заметит и что мое присутствие снова приведет ее в движение. Я боялась проронить хоть слово, не хотела нарушать ее покой. А когда с кухни просочился звон посуды и разговор об остатках еды и мороженом, я приблизилась к столу из красного дерева в угасающем свете дня. Свечи почти догорели, но мне хотелось, чтобы было еще темнее, чтобы мне не пришлось видеть мамино лицо, такое на нем было написано страдание.
Аккуратно, чтобы к ней не прикоснуться, я села на стул рядом с ней. Я никак не могла ее утешить, могла лишь просто побыть с ней рядом.
