Эта книга, как и порожденная ею телевизионная программа, пример того, как человек ищет свой миф, дала старт очень активному движению среди всех слоев американского общества, направленному на поиски своих корней; движению, пусть и быстро заглохшему. Дети иммигрантов из Голландии и Польши, из всех других стран Европы, путешествуя по странам, которые когда-то были родиной их предков, изучали свидетельства о смерти и выгравированные надписи на надгробных камнях кладбищ чужих стран – надписи, полустертые атмосферными осадками, замшелые и почти неразличимые. Все это делалось в надежде, иногда сбывавшейся, иногда нет, найти хоть какие-то корни «даже в самых затхлых древностях», как говорил Ницше. В случае с Хэйли именно прискорбная судьба предков, таких как Кунт Кинте, сделалась для него ядром того, что следует лелеять и любить независимо от того, насколько болезненным мог быть процесс открытия для себя всего этого. Жестокие факты переплетаются и сливаются с чем-то, что было благом (что типично для мифов), образуя причудливый узор, некую структуру, которой мы можем дорожить и называть чем-то своим. Мы можем дать определение психоанализу как поиску чьего-то мифа. И насколько исцеляющим будет такой миф для человека, который сможет найти его и жить с ним!
Этот миф о нашем прошлом, этот источник становится нашей точкой отсчета, которую мы можем (должны?) почитать. В отличие от «Летучего голландца», мифического корабля, который так никогда и не смог найти прибежища в каком-либо порту, мы обрели наше прошлое; это само по себе является гарантией того, что и в будущем мы всегда сможем найти для себя хоть какую-то гавань.
Мифы как празднества
«Жизнь в мифе – это празднество», – писал Томас Манн. Мифы, распространенные в различных сообществах, как правило, отличаются счастливым концом, оптимизмом и радостью, они воодушевляют нас на жизнь. С ними связаны дни праздников. Мы приветствуем друг друга словами «с Рождеством!» или «с Новым годом!» Дни празднеств, которые объединяют нас в карнавальные толпы, такие как Mardi Gras, отмечающийся в Новом Орлеане, странах Средиземноморья или Южной Америки и предшествующий Великому посту, – это время, расцвеченное яркими красками и мифическим волшебством. В эти дни позволено любить всех и предаваться стихии чувств, забываясь в ней. Страстная пятница и Пасха – это дни празднования вечного и потрясающего мифа о распятии Иисуса и воскрешении Христа, о Песахе как месте свершения Тайной вечери, где это все смешивается с торжеством заново рождающейся красоты расцветающих лилий и нежных ростков новой травы и других растений, всего того милого сердцу, что пробивается весной сквозь корку почвы.
Эти празднества столетиями порождали вокруг себя мифических героев, ставших вечными. Через них мы обретаем ощущение единства с глубоким прошлым и далеким будущим. Рождество – месса по Христу – оказалось со временем смешано с германскими и скандинавскими мифами различных североевропейских племен, в результате чего мы в качестве символа Рождества имеем рождественскую елку со сверкающей мишурой и разложенными вокруг нее подарками. Постепенные процессы срастания, поглощения и слияния мифов, имевших хождение только в конкретных местностях, с религиозными мифами придает праздничным дням эту ауру вечности. Миф о Рождестве является прототипом мифа о рождении героя, как пишет Отто Ранк, описывая маленького Иисуса, лежащего в люльке в хлеву, и волхвов, следующих за звездой на восток и приносящих дары. Данный миф дает нам понять, что мы тоже будем поступать мудро, если исполнимся духом – потребностью отдавать, дарить.
Ритуалы, церемонии – это прямые выражения мифов как во время праздников, так и в процессе совершения религиозных таинств. Миф – это повествование, а ритуал – например дарение подарков или крещение – это выражение мифа в реальном действе. Ритуалы и мифы задают реперные точки в мире, полном головокружительных перемен и разочарований
[36]. Миф может предшествовать ритуалу, как в случае с празднованием Святого Причастия, а иногда ритуал может зародиться раньше, как, например, в случае с триумфом команды San Francisco 49ers. И в том, и в другом случае одно порождает другое. Никакой субъект не может существовать как собственно субъект, будучи оторванным от общества с его мифами, независимо от того, является ли это общество объективной реальностью или субъективными воображаемыми конструкциями типа созданного Деборой королевства Ир
[37].
В Европе миф какого-либо сообщества символизируют городские и сельские церкви и соборы. Они возвышаются над скоплениями домов, выстроенных впритык друг к другу, ибо этого требовали соображения безопасности, как собор в Шартре или Кельнский собор с его огромными шпилями. Стены этих сооружений снаружи поддерживаются выступающими опорами, а внутри расписаны картинами на мифические библейские сюжеты. Эти библейские мифы заставляют человека вглядываться в изображения, преклоняясь перед Всевышним и перед другими мифами христианства, которые все жители деревни или города знали наизусть. Церковь должны были видеть все – она была хранительницей сердца и духа сообщества, центральным символом, вокруг которого возникали и вращались все мифы.
В селениях Новой Англии также есть подобные всеохватывающие символы мифа местных сообществ. Путешествуя по Вермонту или Нью-Гэмпширу, попадая в центры тамошних городков, в обязательном порядке встречаешься с тем, что является общим. Большая лужайка или площадь, покрытая зеленой травой, с городской церковью, возвышающейся на одном из краев этой площади. Церковь выполнена в пуританском стиле и выкрашена в белый цвет, что отражает то вечное благословение, которое дано этому городку.
Таким образом, для жителей городов-государств Древнего мира и Средневековья изгнание представляло серьезную угрозу. Изгнанник оказывался вынужден оторваться от сердцевины своего мифа, отречься от нее – от той языковой и этической среды, в которую он до того был полностью погружен, от вен и артерий ее мифов, а значит, и от общества. Изгнание, как правило, означало разрушение психологического мира, ментальной жизни; изгнанник оказывался сломленным и подавленным разлукой с родиной. Однако в некоторых случаях изгнание могло пробуждать и прилив творческих сил, то, что можно назвать сублимацией, как это было с Данте или Макиавелли. Изгнание Данте из Флоренции заставило его в одиночестве испытать и заново открыть для себя свои мифы, на основе которых и появилась его замечательная поэма «Божественная комедия». А без изгнания Макиавелли его «Государь», скорее всего, никогда не был бы написан.
