Отказ от своей нарциссической сути, отречение от нее служит началом обретения подлинной индивидуальности. В финальной сцене Перу Гюнту приходят в голову те слова, которые когда-то говорил ему Кривой (Boyg): «В обход – говорил мне Кривой». Но сейчас, наконец-то, Пер чувствует, что может решиться и взять на себя обязательства. «Напролом! Вперед, хоть бы самым тяжким путем!»
В конце концов он возвращается к Сольвейг. Вот те пронзительные слова, которые они в самом конце говорят и которые имеют для нас такое большое значение.
Пер Гюнт
Тогда назови
Место, где сам я собой оставался,
В духе, который от бога достался!
Сольвейг
В вере, в надежде моей и в любви!
…
Пер Гюнт
Мать и жена, ты святое творенье!
Дай мне укрыться! Даруй мне спасенье!
Сольвейг (тихо поет)
Спи, мой мальчик, спи, дорогой,
Я твою колыбель качаю.
Мальчика держит в объятьях мать,
Дружно весь век они будут играть.
…
Мальчик мой рядышком пробыл со мной
Весь свой век. А теперь он устал, мой родной.
Спи, мой мальчик, спи, дорогой.
Такой конец драмы может поставить некоторых читателей в тупик. Должны ли мы полагать, что Ибсен говорит, что в конце концов Пер Гюнт просто возвращается к матери? Такой вывод действительно напрашивается, но он будет слишком поверхностным. Очень уж велика разница между тем, как к нему относится Сольвейг, и тем, как он относится к ней и как он когда-то относился к своей матери. Сольвейг ждала его все это время по своей воле и по причине своей целостной личности, тогда как его мать цеплялась за него, так как была депривирована. Сольвейг дает ему возможность прийти к ней тогда, когда он будет к этому готов, когда он пройдет через все жизненные испытания и невзгоды, через которые должен пройти. И приобретенный таким образом жизненный опыт в конце концов делает его способным на настоящую любовь к ней.
Сольвейг является символом наличия у Пера Гюнта некой важной фигуры, на примере своего отношения к которой он может почувствовать, что значит испытывать человеческую привязанность и любовь. Поэтому и он сам может, наконец, стать личностью. Как и посторонний пассажир, Сольвейг играет роль истинного целителя человеческой души. Для Пера открывается мир межличностных отношений, в котором он в конечном счете может почувствовать и обрести самого себя (истинного). Этот мир отличается последовательностью, внутри него есть какой-то человек (или даже какие-то люди), кто примет Пера даже в статусе отверженного, не отшатнувшись от него, примут его гнев и озлобленность, не отвечая на них, кто сможет ценить его таким, какой он есть.
Именно комбинацию таких черт мы называем присутствием. Посторонний пассажир на корабле в момент, когда Пер пребывал на самом своем дне, символизирует собой такое присутствие; он был готов разделить с Пером состояние, непосредственно предшествующее прекращению бытия, то есть смерти. Если взглянуть на этот миф с позиции психоанализа, то предназначение психотерапевта – обеспечить такого рода присутствие, которое обозначало бы мир людей, где пациент сможет не только найти полярность взаимоотношений полюсов «я – ты», но и должен сделать это.
Роль Сольвейг в драме – создавать такое присутствие и делать возможным обретение этого мира. Как Данте после встречи с Беатриче смог пережить долгое бдение в чистилище и продолжить свое путешествие в рай, так и Пер Гюнт может теперь продолжить путешествие к обретению целостности (личности) и радости в любви к Сольвейг.
Глава 11. И снова о «Шиповничке»
В некотором смысле эта история говорит следующее: чтобы быть способным любить, человек сначала должен научиться чувствовать; даже если эти чувства у него будут носить негативный характер, это будет лучше, чем полное отсутствие каких-либо чувств. В самом начале принцесса всецело сконцентрирована на самой себе – ее интересует только ее бал. У нее не возникает никаких чувств, когда она задумывает нарушить данное лягушке обещание, она не задумывается о том, что это может означать для нее. Чем ближе лягушка становится к ней и физически, и личностно, тем сильнее становятся ее чувства, а с этим она во все большей мере становится личностью. В течение долгого времени, пока развиваются события, она всецело слушается отца, но ее чувства становятся сильнее и сильнее; а затем она утверждается в своей независимости, отказываясь подчиняться приказам. По мере того как она становится самой собой, подобное происходит и с лягушкой – она превращается в принца.
Бруно Беттельгейм. Польза от волшебства
[159]
[160]
В связи с этой сказкой немедленно возникает вопрос: как же так случилось, что название сказки изменилось и она стала у нас известна как «Спящая красавица»? Если мы взглянем на сборник сказок братьев Гримм, то не увидим ни одной сказки, у которой хотя бы похожее название. Там вполне обоснованно сказка называется «Шиповничек». Коннотации, связанные с этими двумя названиями, носят принципиально различный характер. В то время как «Спящая красавица» вызывает ассоциации с Голливудом и нашу американскую многолетнюю привычку романтизировать молодую и расцветающую девушку, слово «шиповничек» подразумевает, что эта девушка ни в коем случае не является тем образом, который часто эксплуатируется в сказках.
«Шип» – это форма, символ защиты женщины и ее самоутверждения. Это утверждение того, что даже у маленькой девочки есть свои «шипы» как знак предупреждения всем тем, кто захочет вторгнуться куда не надо, когда она к этому не готова. Можно рассматривать «розу» в этом контексте как символ вагины – роза прекрасна своими изысканными складками, теми секретами, которые она в себе таит и обещает, своей неизвестной глубиной и теми радостями, которые будут доступны для избранного. Роза как символ проявляется во многих рукотворных объектах, напоминающих вагину, таких как круглые окна-розетки старинных соборов, которые часто ассоциируются с символами чего-то, призывающего к захватывающему приключению. Эта сказка не о пассивности; она является открытой декларацией, в которой провозглашается необходимость того, что позже в этой главе я назову креативным ожиданием.
