Психоаналитик Бруно Беттельгейм описывает аналогичную проблему придания чрезмерного значения рациональности в своей замечательной книге о сказках «Польза волшебства». Он привлекает античных философов Платона и Аристотеля себе в помощь:
Платон, который, вероятно, понимал, из чего складывается человеческое сознание, лучше, чем некоторые наши современники, желающие, чтобы их дети имели дело только с «реальными» людьми и повседневными событиями, знал, какие знания, переживания и какой осмысленный опыт формирует истинную человеческую сущность. Он считал, что будущие граждане его идеализированной республики начнут свое книжное образование именно с мифов, а не с голых фактов или с так называемого рационального обучения. Даже Аристотель – признанный мастер «чистого разума» – говорил: «Кто дружит с мудростью, тот дружит с мифами»
[19].
Поэтому инстанции, отвечавшие за привитие молодежи качеств добродетели и мужества, те, что древние греки называли arête, понимали, что мифы являются фундаментом для воспитания ценностей и этических принципов.
Каждый индивидуум ищет – на самом деле обязан искать, если он стремится оставаться в здравом уме – способы привнесения порядка и согласованности в потоки своих ощущений, эмоций и мыслей, которые проистекают из его сознания или, наоборот, проникают в него. Каждый из нас вынужден осознанно делать для себя то, что ранее делалось для индивидуумов семьей, церковью, государством, а также то, что проистекало из обычаев и традиций, а именно формировать свои мифы, в рамках которых мы сможем придать осмысленность нашему жизненному опыту.
Глава 2. Наши личные кризисы в мифах
…миф …выражает, укрепляет и кодифицирует веру; он защищает моральные принципы и заставляет их соблюдать; он подтверждает действенность обряда и содержит практические правила, направляющие человека. Таким образом, миф является существенной составной частью человеческой цивилизации; это не праздная сказка, а активно действующая сила…
Бронислав Малиновский. Магия, наука и религия
Многие аспекты влияния мифов на нашу жизнь, их вклад в нее можно разделить на четыре рубрики. Во-первых, миф дает нам ощущение своей идентичности, отвечая на вопрос «кто я такой?». Когда Эдип восклицает: «Мне надо понять, кто я такой и откуда я родом!»
[20], и когда Алекс Хейли ищет свои корни, этим они оба иллюстрируют эту функцию мифа.
Во-вторых, мифы позволяют нам ощущать себя частью сообщества. Подтверждение факта того, что наше мышление мифологично, просматривается и в нашей верности своему городу, нации и даже своему колледжу и его спортивным командам. Это привело к появлению таких явлений, как «троянцы» или «49-ники»
[21], в основе природы которых лежит мифическое начало. Эти явления были бы абсолютным абсурдом, если бы мы не учитывали того, что они иллюстрируют важную связь людей с общественным интересом, патриотизмом и другими подобными глубинными чувствами и отношениями к обществу и нации.
В-третьих, мифы лежат в основе наших моральных ценностей. Это исключительно важно для живущих в наше время людей в условиях размывания морали и даже – в некоторых совершенно безумных случаях – ее полного разрушения.
В-четвертых, мифология – наш способ разобраться в непостижимой тайне сотворения. Это относится не только к происхождению/сотворению нашей Вселенной, но и к научному творчеству, к мистическому «озарению» в искусстве, к поэзии и любому появлению новых идей в наших головах. «Миф – это одеяние тайны», – прозорливо написал Томас Манн в предисловии к своей замечательной книге «Иосиф и его братья», основанной на древних легендах.
Дьявол и Чарльз
Вот случай, который иллюстрирует, что такое миф об идентичности личности.
В жизни одного искусствоведа возникли серьезные трудности, связанные с его кризисом как писателя. Чарльз – назовем его так – в течение нескольких лет сталкивался с накатывавшими на него время от времени приступами отчаяния. Не будучи человеком религиозным, он во время Второй мировой войны на короткое время приобщился к католичеству. Им руководила отчаянная надежда получить хоть какую-то помощь, которая даст ему возможность взять себя в руки. Он также испробовал множество других разнообразных способов, включая классический психоанализ, но все эти подходы оставались для него на уровне болтовни и никогда не проникали вглубь души. В течение нескольких месяцев он продолжал свою борьбу самостоятельно, а затем, окончательно отчаявшись, снова обратился ко мне для проведения психоанализа.
В процессе разбора своих свободных ассоциаций после нескольких месяцев психоаналитической работы он сказал: «Я – писатель, который ничего не пишет… Я – человек, который не платит по своим счетам, я – нуждающийся человек. Когда я иду по улице, то ощущаю себя так, как будто говорят не “Смотрите, это Чарльз”, а “Смотрите, тут вот какой-то убогий!”». Я поразился, услышав это. Мне показалось, что для него это нечто большее, чем просто какие-то слова. Он на самом деле идентифицировал себя с персонажем мифа об убогом бродяге, этот персонаж стал для него реальным.
Позднее он заявил: «Мой невроз защищает мою душу… Он самое драгоценное, что у меня есть… Если я смогу поправиться, то это для меня самого будет поражением». У него вызывали искреннее отвращение популярно сформулированные цели терапии, а именно вернуть человеку работоспособность, сделать его счастливым, хорошо адаптированным. Хотя он прекрасно знал, что ни он сам, ни я не ставили перед собой таких целей, он чувствовал, что их ставит культура. Поэтому он испытывал искреннее отвращение к современной светской культуре.
Аналитическая работа с ним достигла кульминации, когда в потоке его свободных ассоциаций прозвучало высказывание: «Для Бога сатана был бунтовщиком». Он с удовольствием задумывался над фразами типа «Сатана – это спаситель! Сатана – бунтарь!»
В ходе дальнейшего анализа мы намеренно уделили особое внимание мифу о сатане, с которым он самоидентифицировался. Он подчеркивал, что сатана в ипостаси Люцифера был низвергнут с небес и существовал по воле того, против чего он восстал. Поэтому, заключал он, он сам существует только благодаря мифу о себе как о бунтовщике, повстанце. Неудивительно поэтому, что его душа была защищена неврозом; на самом деле этот невроз и представлял собой суть его души! Он подчеркивал, что его вера в сатану не была формой манихейства, так как сатана сам верил в Бога. Когда в процессе психоанализа мы с ним пришли к мифу о сатане, стало ясно, что этот миф сводит в единое целое ряд ранее распавшихся на отдельные части черт его характера, структура которого от нас до того ускользала: его бунтарство, его негативизм и – наряду с этим – его заметный творческий потенциал как писателя.
