ему уступит душу,
Но требует двадцать четыре года
Наполненной роскошествами жизни,
И чтобы ты все годы мне служил…
И он будет великим!
Я вместе с ним владыкой мира стану;
По воздуху я перекину мост,
Чтоб проходить над океаном с войском;
Я Африки прибрежные холмы
С Испанией солью в сплошную сушу
И дань сбирать я с них обеих буду!
[175]То есть Фаустус собирается стать господином и над природой, и над людьми.
Те сотни людей, которые собирались, чтобы посмотреть постановки пьесы, в форму которой Марлоу облек этот миф, содрогались от этих слов, осознавая, что на некотором уровне своего сознания это было и их тайным желанием. Вот это новое чувство власти, господства, всемогущества, соперничества с самим Богом, это ощущение возможности по своей воле менять границы мира порождало в них также ощущение страха – наряду с восторгом от необъятного могущества. Они же жили уже в новом мире, мире Коперника и Галилея, а жажда знаний давала им новую свободу, с какой стороны ни посмотри. «Наполненная роскошествами жизнь» была очень соблазнительной, но одновременно она была и верхом зла.
Драма постоянно рисует нам картину Фаустуса, борющегося с самим собой по поводу своего решения – должен ли он принять его или нет. Он пронзает себе руку, чтобы кровью написать расписку в том, что отдает свою душу Люциферу, но его тело препятствует этому – кровь свертывается: «Сгустилась кровь, я не могу писать!» Он справедливо расценивает это как психосоматический сигнал:
В чем тайный смысл такой задержки крови?
Не должно мне подписывать обет?
Застыла кровь, чтоб я не мог писать?
«Вручается душа»… тут запеклось…
Тут в мифе дается намек на феномен, который мы наблюдаем и в процессе психотерапии, и в нас самих: сознательное и бессознательное дополняют друг друга. Это четко видел Карл Юнг: когда человек переполнен радостью, в его бессознательном звучит предостережение и проявляются тенденции противоположного характера. Один пациент, изучавший теологию и бывший гомосексуалистом в те времена, когда гомосексуальность была строго табуирована, был рукоположен во время большого богослужения в своей церкви, что он высоко ценил. Но тем же самым вечером после этой службы он прямиком отправился в Центральный парк с целью найти какого-нибудь незнакомца для того, чтобы предаться с ним сексуальным утехам. На нашем сеансе на следующий день он был полностью охвачен чувством вины и ужасался риску оказаться раскрытым, который он сам на себя принял. Весьма нередко, когда за очень ценным событием в жизни, каким было рукоположение этого человека, следует какое-то действие, которое следует расценивать как прямо противоположное
[176].
Марлоу выказал большую проницательность, характерную для великих поэтов, когда задавался вопросом, имеет ли тело что-то против того, чтобы подписать договор о продаже души. А Мефистофель выказывает свой дополняющий характер: он, будучи агентом мирового зла, отговаривает Фаустуса подписывать этот документ! Позднее мы также поражаемся проницательности Марлоу в той сцене, когда ангелы добра сражаются с ангелами зла. И старик (которого мы можем рассматривать в качестве психотерапевта) также пытается вернуть Фаустуса в лоно его первоначального человеческого естества, его судьбы как простого человека. Но Фаустус отметает прочь все эти предостережения, даже то, что его кровь свертывается еще до того, как он ею подпишется, и ведет себя так, как в те времена хочет каждый: он хочет быть «распутен и похотлив».
Далее Фаустус спрашивает Мефистофеля: «Где место то, что адом мы зовем?», на что дьявол отвечает:
Среди стихий, в пучине мирозданья.
…
У ада нет ни места, ни пределов:
Где мы – там ад, где ад – там быть нам должно.
Это все очень похоже на двадцатый век, на Сартра: «Ад – это другие люди».
А затем Фаустус отодвигает эти вопросы в сторону – его охватывают сексуальные желания. Он требует:
Достань мне… самую красивую девушку в Германии; я распутен и похотлив.
Далее следует требование к Мефистофелю принести ему книгу магии:
В которой я мог бы найти всякие заклинания и магические формулы, чтобы вызывать духов когда угодно.
После того как Мефистофель дает ему эту книгу, он требует еще:
Так дай еще такую книгу, где мог бы я видеть все светила, чтобы изучить их движение и свойства.
Даже ангелы включаются в психологическую и духовную борьбу за эту человеческую душу. Фаустус не является воплощением зла в нашем понимании; он никого не убивает, в отличие от Фауста у Гете, не принимает участие в каких-то трагически заканчивающихся жестокостях (как это делает Фауст у Гете в отношении Гретхен), его действия не приводят к гибели в огне двух пожилых людей только потому, что он хочет, как Фауст у Гете, увидеть результаты своих деяний с того места, где стоял их домик. Марлоу показывает на сцене только те устремления, с которыми внутри себя борется каждый человек в зрительном зале. Он дает психологическую и духовную картину сомнений, страхов, конфликтов, которые все эти люди переживали в своих жизнях, будучи гражданами своих стран в эпоху Ренессанса с ее огромными предоставлявшимися им возможностями и огромным присущим ей злом.
Именно то, что Фаустус отрицает Бога, противопоставляет себя Богу, и составляет трагедию. Это очень похоже на более позднюю интерпретацию этого мифа Томасом Манном. Фаустус проклят из-за своих мыслей, из-за своего желания обладать божественной властью, а не просто из-за каких-то своих действий. Поэтому-то толпы воспринимали так близко к сердцу эту пьесу – у каждого были такие желания, глубоко запрятанные порочные фантазии, греховные мечты. Желания, а не действия являются причиной неврозов – в этом и убеждал нас много позже Фрейд.
Мы уже видели, как сам Мефистофель умолял Фаустуса не пускаться во все тяжкие, подписывая тот договор. И на протяжении всей пьесы действовали не только ангелы зла, но и добрые ангелы, которые тоже умоляли Фаустуса раскаяться, пока еще есть время. Духовная борьба рассматривается под разными углами, когда Фаустус пытается с рациональной точки зрения оценить ту сложную ситуацию, в которую он попал, и обвинить Мефистофеля в том, что тот его соблазнил:
