— Руйский?
Понятно. Не на русском.
— Язык, — обречённо пояснила Ева, пока светильники на стенах вспыхивали при их приближении и гасли за спиной.
— А. Значит, так называется язык того мира, откуда ты явилась.
— Да, именн… подожди, так ты знаешь, что я из другого мира?
Ева не видела его лица, но ей почудилось, что в этот миг некромант презрительно хмыкнул.
— Даже если не учитывать всю подноготную, об этом было бы нетрудно догадаться.
Ну да, конечно. Одежда и всё такое.
— Какую подноготную?
Тот промолчал, остановившись перед высокой дверью с цветочным орнаментом, под его взглядом распахнувшейся. Конечно же, с тоскливым скрипом.
— Твоя комната, — отступив в сторону, коротко сказал некромант. — И твоя… вийолончель, как я понимаю.
Комната оказалась на удивление маленькой, раз в пять меньше помещения, в котором Ева очнулась, и не могла похвастаться оригинальностью обстановки. Большую её часть занимала кровать — конечно же, с балдахином. И, конечно же, тут был камин. Кроме того, присутствовал гардероб с резными дверцами, к которому прислонили знакомый футляр, обтянутый чёрным нейлоном; и, собственно, этот футляр был тем, что интересовало Еву больше всего.
— Оденься, — когда она прошла внутрь, сухо велел некромант, и Ева заметила брошенную на кровати одежду. Не её, чужую; от её наряда остались только кеды, сиротливо пестревшие рядом с кроватью розовыми шнурками и разноцветными цветочками. — Вряд ли тебе захочется спать, но я бы убедительно попросил тебя никуда не выходить. Я пришлю за тобой утром.
Поколебавшись, Ева всё же обернулась, чтобы встретить его пронизывающий взгляд.
— Герберт, зачем ты меня спас? И с чего теперь проявляешь гостеприимство? Не пойми неправильно, я тебе очень благодарна, — быстро добавила она, — но вряд ли ты делаешь это по доброте душевной. Некроманты редко бывают добрыми ребятами. Не обижайся.
— Утром. — Он отвернулся — и, не оглядываясь, бросил через плечо: — У тебя были ссадины на ногах. И на голове. И лёгкое сотрясение мозга. Вдруг это поможет тебе освежить память.
Ева смотрела в его спину, пока за ним не закрылась дверь. Потом приблизилась к футляру — и, ещё не коснувшись его, всё-таки вспомнила, что же предшествовало её попаданию сюда.
Машина. Машина, которую Ева не заметила, перебегая дорогу. И последнее, что Ева помнила, прежде чем открыла глаза в лесу — как бампер подсекает ей ноги, заставляя закатиться на капот, а потом что-то бьёт её по затылку и слышится треск.
Бережно положив футляр на паркет, опустившись на колени рядом, Ева взялась за застёжки молнии. Почему-то медля.
Значит, она должна была умереть ещё в своём мире? Или всё-таки умерла? Но, кажется, машина успела притормозить, и ей было не особо больно. Или она снова не почувствовала боль из-за шока? Получается, она ударилась о лобовое стекло… вернее, должна была удариться.
Но между стеклом и её затылком — и, соответственно, между её телом и автомобильным капотом — оказался футляр.
Ева медленно потянула застёжки в стороны, ощущая волнение куда большее, чем почувствовала при известии о собственной смерти.
Её Дерозе — детище французского мастера Николя Дерозе, издавшее свой первый звук ещё в начале 19 века — принял удар на себя. Удар, который должен был достаться ей.
Но у Дерозе хороший футляр. Немецкий, лёгкий, но прочный. И дорогой: дешёвые были тяжёлыми, а ежедневно таскать за спиной десять килограмм Еве не улыбалось. В своё время они с родителями решили, что носить такой инструмент в мягком чехле чревато (ремонт трещин и прочих радостей для такого инструмента обошёлся бы не в копейки), так что скопили денег не только на Дерозе, но и на нормальный жёсткий футляр. И до этого дня тот действительно надёжно защищал виолончель.
Однако, что ни говори, до этого дня Ева не попадала под машину.
Наконец расстегнув молнию, Ева взялась за крышку — понимая, что боится её открыть; и при воспоминании о родителях, в сочетании с футляром вдруг заставившем её отчётливо понять, как далеко она от дома, Еве почему-то сделалось ещё страшнее. Или тоскливее — пока она сама не понимала.
Да нет. Дерозе ни разу не получил ни царапин, ни трещин, хотя порой по неосторожности футляр толкали и роняли. Значит, и сейчас с инструментом всё должно быть в порядке.
Должно быть, должно…
Ева всё-таки приподняла крышку.
На красной бархатной обивке покоилась груда лакированных деревянных обломков.
ГЛАВА 2
Doloroso
Doloroso — горестно, грустно (муз.)
Ту часть ночи, что Ева не провела в плаче и прострации, она провела, нарушая прямую просьбу некроманта. А именно — исследуя замок.
Плакала Ева долго, и начала плакать почти сразу, как увидела разбитого Дерозе. Верхняя дека и бока почти полностью превратились в длинные тонкие щепки, подставка сиротливо валялась посреди руин, накладка грифа раскололась. Более-менее уцелела шейка, которую надёжно закреплял ремешок на липучке, но оказалось, что и она потрескалась. Лишь изящный завиток головки, покоившейся на подушечке, остался нетронутым, словно доверчиво тянувшимся к пальцам. Когда Ева взяла его в руки — осторожно, будто прикасаясь к смертельной ране, — то увидела, как безвольно висит подгрифник на струнах, не порвавшихся, но свисавших беспомощно, точно прядь серебряных волос.
Тогда-то её и прорвало. Как будто от зрелища обломков на неё внезапно навалилось запоздалое осознание, где она и кто она теперь. Обняв то, что осталось от грифа, как ребёнка, прижавшись щекой к витой головке, Ева заплакала; в конце концов, раз никто этого не видел, можно было плакать с чувством, с толком и с чистой совестью. И ей было очень, очень жалко себя, и в уме крутилось что-то пафосное на тему того, что Дерозе разбился совсем как её жизнь, и Дерозе спас её, но его жертва была напрасной… а потом, разозлившись на себя и за пафос, и за слёзы, и за саможаление, Ева бережно протёрла головку и колки от слёз и, уложив гриф обратно в футляр, закрыла тот до лучших времён.
Развела сырость. Она бы ещё лужу слёз наплакала — взяв пример с девочки, в отличие от неё вместо флегматичного некроманта всё-таки встретившей курящую гусеницу (впрочем, этой самой флегматичностью некромант эту самую гусеницу Еве порой весьма напоминал, и если он вдруг курит, сходство и вовсе будет поразительным). Ей, между прочим, теперь вредно плакать: раз она не может есть, не может и пить, а выплакать из организма всю жидкость и превратиться в мумию будет как-то невесело.
Она же в мире, где есть магия. Магия обычно решает все проблемы. Не может у них не быть тут заклятия, которое восстанавливает предметы. Раз так, то и виолончель этим заклятием можно будет отремонтировать.
Хотя вернее будет сказать «собрать».
