Тим заглянул в Золотую гостиную, когда Кейлус сидел за клаустуром; манжеты рубашки подметали чёрно-белые клавиши инструмента, пока мужчина сосредоточенно исчеркивал нотными строчками листы, лежавшие на крышке.
Увлечение Кейлуса Тибеля композицией при дворе считали блажью. Страсть к музыке в своё время погнала его аж на другой континент, в далёкий Лигитрин: в Керфи обучение музыке ограничивалось частными преподавателями и школами, тогда как Кейлус мечтал стать настоящим музыкантом. Однако в итоге в консерватории провёл всего год — вместо пяти, и обучение так и не закончил, вернувшись домой. Причины остались туманными, но шептались, что его отец счёл увлечение музыкой недостойным своего наследника. И, главное, не слишком мужественным.
Учитывая некоторые наклонности Кейлуса, при дворе хорошо известные, недовольство покойного лиэра Тибеля можно было понять.
Композитором Кейлус считался весьма посредственным. Иных его сочинения и вовсе заставляли морщиться. Где благозвучие, привычная стройность формы, стройные, чистые и ясные гармонии? Откуда эта любовь к диссонансам, режущим уши, к мелодиям, в которых отсутствует простота и естественность? Изломанные ритмы, гнетуще мрачные настроения, сквозящие в каждом звуке, неясность композиции, издевательская патология гармонизации… Музыкальная натура Кейлуса Тибеля в приличном обществе единодушно считалась столь же неуравновешенной, больной и извращённой, сколь человеческая; а его сочинениям по всеобщему признанию больше пристало бы звучать в преисподней, чем на балах и уютных светских вечерах.
Тим же считал всё это «приличное» общество просто сборищем тупых, желчных и ограниченных ханжей.
Увидев, что Кейлус сочиняет, он хотел уйти. Не любил прерывать его во время работы: сбить творческий настрой легко (да тем более вестями, о которых он собирался сообщить), а вот вернуть куда сложнее. Но его уже заметили.
— Да, Тим? — выпрямившись и отложив перо, хмуро спросил Кейлус.
Конечно же, он знал: нарушить его уединение в Золотой гостиной, где чаще всего он уединялся именно для сочинения, секретарь мог лишь по очень срочному и неотложному делу. И одного взгляда на лицо Тима хватило бы, чтобы понять, что дело это будет нерадостным.
— На табличке сообщение. — Приблизившись, Тим скупым жестом протянул своему господину небольшой, с ладонь, грифельный прямоугольник. — Ты оставил её в кармане куртки.
Такими табличками издавна пользовались для дистанционной связи. И их очень любили люди, воротившие различные грязные делишки. К примеру, как только что узнал Тим, некоторое время назад Кейлус явно связался с «коршунами» господина Дэйлиона, чтобы заказать убийство принца; и ему как раз выдали такую табличку, в то время как вторая, связанная с ней, находилась у Дэйлиона. Одному из них достаточно было нацарапать на ней — чем угодно, хоть чернилами — послание, чтобы оно тут же проявилось на другой. Белыми, точно мелом выведенными письменами.
Именно ими сейчас и была исчеркана чёрная грифельная поверхность.
Тим следил, как Кейлус читает послание. Довольно подробное, изложенное бисеринками мелких букв. Потом — сдержанным, резким жестом — сжимает табличку в кулаке: без единого слова, заставив хрупкий тонкий грифель брызнуть осколками.
Разжав пальцы, уронив останки таблички на пол, Кейлус с брезгливым изяществом отряхнул руку, шевельнув пальцами так, словно стряхивал с них воду. Впрочем, табличку всё равно требовалось уничтожить — дабы никто не смог выйти ни на заказчика, ни на исполнителя, ни на связь между ними.
Оттого их и делали настолько хрупкими.
— Ты ведь прочёл? — не глядя на Тима, спросил он.
— Да.
— Даже «коршунам» оказался не по зубам. Надо же. — Отвернувшись, Кейлус уставился на нотные листы, перебирая пальцами по клавишам. Легко, касаясь их одними ногтями, извлекая лишь стук, похожий на бряцанье костей, но не музыкальные звуки; короткий всплеск его холодного бешенства уступил место усталости. — Странно… Дэйлион говорит, «коршуны» явно были убиты Мёртвой Молитвой. Но мальчишка не смог бы её сотворить, будь он один. Его должен был кто-то прикрывать. Ещё один маг. А разведывательное заклинание показало, что живых рядом с ним нет…
— Маг мог телепортироваться к нему позже, — устало проговорил Тим, удерживаясь от желания высказать всё, что он думает по этому поводу и на что он не имел никакого права. — Одновременно с «коршунами».
— Но у малыша Уэрти точно завёлся друг, о котором мы ничего не знаем. Никто не знает. И что ему понадобилось у истока Лидемаль? — Кейлус посмотрел на окно, у которого стоял клаустур: за ним чёрное небо сыпало снег, наконец добравшийся до столицы, припудривая сад его загородного имения праздничной белизной. — Тим, ты точно никого не видел в его замке?
— Нет, — не задумываясь, отрапортовал тот. — Никого и ничего подозрительного.
Белые пальцы, отчётливо выделявшиеся на чёрных клавишах, вдруг замерли.
— Забавно. — Медленно повернув голову, Кейлус пристально взглянул на своего секретаря. — В прошлый раз ты повторил то же самое. Слово в слово… как нечто заученное.
От того, как внимательно в него всмотрелись тёмные, так хорошо знакомые ему глаза — с оттенком бронзы, но без её блеска, — Тиму стало не по себе.
— Клянусь, я не лгу. Не тебе. Ты же знаешь.
Нечто, скользнувшее в его голосе, разом заставило Кейлуса смягчиться. Может, потому что понял — это правда.
Может, потому что Тиммир Лейд был последним (и единственным) человеком в этом мире, которого ему бы хотелось пугать.
— Я бы никогда не заподозрил тебя во лжи. — Кейлус коснулся его пальцев мимолётным, извиняющимся жестом. — Просто… хотя нет, вряд ли это возможно. Даже невозможно. — Белые руки вновь легли на чёрную клавиатуру, ясно давая понять, что разговор окончен. — Иди.
Тим не стал задавать вопросы. Прекрасно знал: если Кейлус захочет, то расскажет сам. Когда мысль или подозрение оформится достаточно ясно, чтобы её можно было высказать. Так что просто отвернулся, и зазвучавшая музыка провожала его, подталкивая в спину.
Забавно. Он точно помнил, что не увидел в саду замка Рейолей никого и ничего подозрительного. Помнил, что проник туда, разведал обстановку и ушёл. Но как ушёл — не помнил. В его голове были факты, но не воспоминания. Ни картинок, ни запахов, ни звуков.
Впрочем, это пустяк. Нет никаких поводов тревожиться. И рассказывать это Кейлусу, естественно, тоже незачем. Ни к чему волновать его подобной…
Клаустур, певший рождаемой музыкой, вдруг заставил его замереть на пороге.
Одна музыкальная фраза показалась Тиму странно, до боли знакомой. Нет, он слышал не её — Кейлус ведь сочинял, и Тим никак не мог слышать это раньше, — но что-то очень похожее. Эта щемящая интонация, напоминавшая скорее низкое пение струн — Кейлус любил имитировать в сочинениях для клаустура звучание оркестра; эта печаль, и тоска, и томление, и…
