Часть II. 1948–1951 годы
Грейс
Глава 20. Зов природы
Что я есть? Ничто. Чем я могу быть? Всем.
В конце октября 1948 года молодая женщина со светлыми волосами до плеч, настолько женственная в привычном смысле этого слова и настолько успокаивающе милая, что запросто могла бы стать лицом рекламной кампании хлопьев для завтрака, стояла перед грязной витриной заброшенного помещения на Четвертой авеню, 85 на самой окраине Гринвич-Виллидж
[2]. Ее внешность казалась тут на редкость неуместной, а между тем эти места были ей хорошо знакомы. Относительно недавно, до начала прошедшей весны, когда приняла самое важное решение в жизни, она даже записала сына в здешнюю школу. Решение же это заключалось в том, что женщина отослала своего семилетнего мальчика жить к бабушке и дедушке в Нью-Джерси, чтобы ничто не мешало ей, оставшись в Нью-Йорке, заниматься живописью
[3]. Она оставила позади все — работу, мужа, любовника, сына, — ради того чтобы стать художником, толком не зная даже, что это, собственно, значит. Она знала только, что обязана это сделать, и теперь пришла к человеку, который мог подсказать ей, как именно. Женщина позвонила в дверь, из окна сверху высунулась голова. Она крикнула: «Меня зовут Грейс Хартиган, мне нужен Билл де Кунинг. Меня направил к вам Джексон Поллок».
Билл пригласил ее войти
[4].
Надо сказать, Грейс с самого детства готовила побег из мира, в котором жила со дня своего рождения. Нельзя сказать, что девочку привлекал какой-то особый, конкретный путь; в сущности, ей было все равно, куда направить свои стопы, лишь бы путь сулил приключения. Какое-то время ей хватало сказок, которые придумывали и рассказывали любимая бабушка-ирландка и незамужняя тетка, жившие на верхнем этаже дуплекса ее семьи в Байонне
[5]. Но так было до тех пор, пока родители не перевезли детей в пригород Нью-Джерси, и Грейс довольно скоро обнаружила поблизости цыганский табор. «Я часто залезала на нашу яблоню, пряталась в ветках и часами наблюдала за цыганами, — напишет она другу много лет спустя. — Я знала, что они воровали, но они делали это так легко и красиво, будто это было какое-то искусство. Я многому научилась, наблюдая за ними. Помнится, мне страшно хотелось быть такой же свободной и красивой, как они»
[6].
Родители Грейс, судя по всему, очень быстро поняли, что эту девочку им подкинули эльфы, потому что относились к ней, старшей из четырех детей, не так, как должны относиться мать и отец. Они от нее чего-то ожидали. «Они вечно спрашивали меня: “Кто ты? Что ты собираешься делать со своей жизнью?”». И ни малейших ограничений из-за того, что этот ребенок был женского пола. Грейс однажды сказала: «Я всегда думала о себе как о личности». В десять дет девочка хотела стать детективом
[7]. А еще она любила поэзию и подумывала о писательской стезе. Затем она открыла для себя кинематограф, и с того момента ее манили актерские лавры. И действительно, женщины, которых она видела на серебряном экране, вполне соответствовали масштабу ее мечты. Вряд ли Грейс в детстве часто слышала слово «дива», но именно к такому возвышенному статусу она стремилась с самых ранних лет
[8].
Можно предположить, что фантазии юной Грейс отличались такой живостью и яркостью отчасти потому, что в реальной жизни дела семейства обстояли весьма непросто. Ее мать, потомок французских аристократов и английских колонизаторов, жила в придуманном ею самой мире острых противоречий. Она была уверена, что муж, сын кузнеца, недостоин ее. И даже когда он стал квалифицированным бухгалтером, она продолжала считать его существом низшего ранга, и напряжение, порождаемое ее недовольством, с годами только росло. Мама Грейс становилась все более и более суровой и жесткой (она, например, никогда не говорила ни мужу, ни даже детям, что любит их), и в конечном итоге у нее начали проявляться явные признаки нестабильности психики
[9]. Дети нередко уходили утром из дома под угрожающие слова матери: «Когда вы вернетесь из школы, я, может, уже умру»
[10]. Кроме того, она жаждала общения с усопшими родными. «В первые семь лет моей жизни, — писала Грейс, — в ночь перед моим днем рождения меня неизменно будила мама, бродившая по дому в ночной рубашке в ожидании появления своей мамы — в форме духа»
[11].
Маленькая Грейс пыталась игнорировать все злое и странное, что происходило вокруг, прячась в искусстве, но вскоре и эта сфера стала зоной конфликта. «Мама была настроена ко всему подобному настолько враждебно, что, увидев, например, что я слушаю по радио оперу, она подходила к приемнику и выключала его, — вспоминала Грейс. — Любопытно, что именно из-за такого ее поведения я почувствовала, что это моя личная жизнь, и я должна за нее бороться… То, что мне запрещали, казалось чем-то почти волшебным»
[12].
Годы Великой депрессии были для семьи очень трудными и на всю жизнь внушили Грейс то чувство, которое она сама называла «ужасом перед деньгами или их отсутствием» (и это звучит довольно иронично, учитывая, что она сама, добровольно, выберет жизнь, стопроцентно гарантирующую только одно — бедность)
[13]. Финансовые проблемы семьи Хартиган означали также, что, когда Грейс пришло время выбирать путь после школы, колледж даже не рассматривался. Ее тетя в свое время окончила Колумбийский университет и как писательница подавала большие надежды; у Грейс, которая, как ожидалось, может последовать по ее стопам, были предложения о стипендии от ряда хороших колледжей. Но даже с такой помощью семья не могла позволить себе «непредвиденных расходов» на дальнейшую учебу старшей дочери
[14]. Словом, в восемнадцать лет у Грейс было два варианта: работа или брак. И девушка устроилась на работу (возможно, чтобы поправить материальное положение семьи) в страховую компанию в Ньюарке
[15].
