Грейс. Возможно, само это имя служило Фрэнку утешением после похорон другой Грейс, которая была так ему дорога. Какой бы ни была причина, именно к Грейс Хартиган молодой человек обратился за поддержкой после того, как вернулся в Нью-Йорк, потрясенный до глубины души разрывом с матерью
[1337]. Художница и правда во многом была для него идеальным выбором. Грейс, как и Фрэнк, давно оторвалась от семьи. Она тоже когда-то приняла непростое решение жить своей жизнью вместо того, чтобы удовлетворять потребности других и потерять себя, хотя с этими людьми ее связывали биологические узы и перед ними у нее, по мнению общества, был долг. Грейс выслушала Фрэнка без оценок и осуждения, и они сильно сдружились. «Фрэнк, бывало, звонил и говорил, что у него есть банка консервированного горохового супа и, если у меня есть банка куриного супа, мы можем смешать их и вместе съесть», — вспоминала много лет спустя Грейс
[1338]. Вскоре О’Хара начал для нее позировать, а она появилась в его стихах. «Фрэнк был от нее без ума», — утверждал друг поэта Джо Лесёр
[1339]. «Грейс вселяла в него смелость и стойкость, — сказал Кеннет, — а поэтический язык Фрэнка служил крыльями для ее мыслей, позволяя им воспарить»
[1340]. Сама Грейс описывала их отношения куда менее витиевато: «Мы влюбились друг в друга. Если возможна любовь между гомосексуалом и гетеросексуалкой, то это была именно она»
[1341].
Джона Бернарда Майерса переполнял энтузиазм. У него была своя команда художников, ради которой он трудился без устали. Джон показывал их работы коллекционерам и привлекал к ним внимание прессы. Он упрашивал Дороти Миллер и Альфреда Барра взглянуть на картины подопечных и организовывал финансовую поддержку, какую только мог, принимая помощь от любого, кто бы ее ни предлагал. Например, весной 1952 г. Элен и Джон (у обоих совсем не было своих денег), объединив усилия, нашли 700 долларов для Ларри. Они сумели материально поддержать художника и его семью, так как подошвы его ботинок были «тоньше бумаги»
[1342]. Раньше Ларри под вывеской «Джек Харрис, шаржист» работал в универмаге «Блумингдейл». Он рисовал карикатуры в качестве поощрения от магазина и дарил людям, купившим дорогую шариковую ручку определенной марки
[1343]. Но если Ларри хотел, чтобы его воспринимали как художника всерьез, так дальше продолжаться не могло. Хотя сам Риверс, в отличие от Джона, не слишком об этом беспокоился. У Майерса были грандиозные и блестящие планы. И в том сезоне они включали поэтов
[1344]. Его галерея выпустила первый буклет со стихами — тринадцатистраничный сборник «Городская зима и другие стихотворения». За поэтическую часть отвечал Фрэнк О’Хара, а иллюстрации сделал Ларри Риверс. Так родилась серия «Издания “Тибор де Надь”». Книгу продавали в галерее и «Клубе», где той весной нью-йоркские поэты впервые читали свои произведения
[1345].
В сложившейся ситуации Грейс понимала: на выставке от нее ожидают нечто совершенно новое и фантастическое, и это на нее сильно давило. Советы и помощь поступали со всех сторон, особенно от Фрэнка, у которого, по словам Элен, «было чутье относительно того, что нужно художнику. Он мог помочь тебе увидеть, чего ты в действительности хочешь»
[1346]. Грейс поочередно то чувствовала себя слишком уж уверенной, то ужасно нервничала. Ее нынешние работы разительно отличались от картин, которые она выставляла в прошлом году, когда вся ее живопись была исключительно абстрактной. За десять дней до открытия Боб Гуднаф пришел в мастерскую Грейс, чтобы взглянуть на девять ее картин; ему предстояло написать о них обзор для ArtNews
[1347]. Частный просмотр, устроенный для искусствоведа-критика, пусть даже для такого близкого друга, как Боб, зачастую был мероприятием пострашнее самой выставки. В ходе таких показов художник преувеличивал каждое движение бровей и любой брошенный вскользь комментарий и интерпретировал их (причем, как правило, неверно). Поэтому Грейс разозлило, что Боб явился на просмотр не один, а с Гарри Джексоном (их развод еще не был оформлен окончательно). Однако чуть позднее пришли Клем и Хелен, и их реакция Грейс порадовала. Клему очень понравились «Резня» и «Портрет W», а Хелен «пришла в восторг» от «Вдовы»
[1348]. Похвала Клема, даже высказанная приватно, была для Грейс важнее всего, что могли заявить другие критики в печати. И ее недовольство по поводу появления Гарри сошло на нет. Однако потом произошло нечто странное.
За четыре дня до выставки Хелен сообщила Грейс, что не сможет помочь ей развешивать работы
[1349]. Это было весьма необычное решение, потому что среди художников, выставлявшихся в «Тибор де Надь», и особенно между Хелен и Грейс, считалось традицией помогать друг другу с подготовкой выставок. Они относились к этому как к развлечению. Впрочем, после открытия выставки неприятное удивление Грейс сменилось шоком, а затем и гневом. Посмотрев во второй раз на ее новую живопись, Клем вдруг объявил Грейс, что она сбивается с верного пути. «Клем сказал мне прекратить это делать, — вспоминала она десятилетия спустя, и было видно, что злость ничуть не улеглась. — Не делай этого, перестань, это совсем не твое. Ты должна оставаться авангардисткой»
[1350]. «Он заявил, что это вообще не современное искусство. Можете себе такое представить?» — недоумевала Грейс
[1351]. Клем не объяснял, в чем именно она ошиблась. Но Грейс поняла, что его претензии обусловлены ее возвратом к полуабстракции, к тому, что Том Гесс описал в своей книге как сочетание абстракционизма и экспрессионизма. Впоследствии Хартиган рассказывала: «В тот день в своей мастерской я была в ярости и страшно наорала на него. Когда он уходил, как помню, я разбила несколько чашек с блюдцами, или стаканов, или чего-то еще — швыряла все это ему вслед. Он уже вышел за дверь, и я не могла в него попасть»
[1352].
