Но Хелен всегда умела держать удар. «Она верила в себя, — говорил Джон Майерс. — Стоило ей что-то решить, и она уже никогда не сомневалась в том, что делала на своих холстах. И это требовало от нее огромного мужества. Я правда так думаю»
[1613]. Но вот чего Хелен не могла выдержать, так это пренебрежения, с которым ее работы восприняли те, кого она считала своими друзьями.
После разрыва Гринберга с Грейс и на фоне неуклонно растущей пропасти между лагерем «Элен — Том — Гарольд — Билл» и трио «Клем — Джексон — Ли» (последнее, впрочем, после скандала в Беннингтонском колледже практически распалось), Хелен чувствовала себя чужой и в «Кедровом баре», и в «Клубе», и даже в «тиборской пятерке»
[1614]. Грейс не удосужилась прийти на открытие ее выставки, а через какое-то время во всеуслышание заявила, что новое творчество Хелен было «ужасно удручающим, отстраненным и стояло особняком»
[1615]. Франкенталер от природы любила поговорить. Она предпочитала обсуждать свои работы и спорить о них, если друзья не одобряли или не понимали их. А теперь слова товарищей доходили к ней через посторонних людей. Художница сделала свой самый большой шаг — совершила важнейший творческий скачок в жизни, — а те, чье мнение она уважала, встретили ее прорыв оглушительным молчанием. Подобные ситуации часто случались и прежде, когда художник заходил в совершенно новую область. Такое искусство сбивало с толку, пугало, а зачастую и оскорбляло тех, кто его видел, даже других художников, а иногда особенно их. Ведь новый взгляд на творчество заставлял их пересмотреть свой собственный курс. Хелен все это отлично понимала, но знание служило ей слабым утешением. И потому она очень высоко оценила реакцию Ларри на ее выставку.
Где-то через месяц после открытия на адрес мастерской Хелен от Риверса пришло длиннющее письмо. Оно было очень продуманным и взвешенным. Четко сформулированные мысли Ларри мог доверить только бумаге, боясь запутаться, если станет проговаривать их вслух. Именно на такую реакцию друзей и коллег надеялась Хелен. А тот факт, что автором был художник, который сам переживал период радикальных перемен, делал послание еще более ценным. Ларри писал Хелен об «очень сложной» реакции на ее выставку. Он не смог отделить ее работу ни от человека, которым, как он знал, она была, ни от тех, кто серьезно повлиял на ее творчество (предположительно речь шла о Клеме Гринберге). По утверждению Риверса, со стороны Хелен было очень мудро осознать, что биография совсем необязательно проявляется в творчестве художника. Тем не менее Ларри был уверен: жизнь мастера все равно почти всегда вторгается в его работы. И сам Риверс распознал в новых абстракциях Хелен ее конкретные характеристики — и как личности, и как художника, — в частности склонность к избеганию конфликтов и борьбы. Эти черты, как он считал, умаляли ценность ее работ. Ларри писал:
Я не говорю, что твои дни не мучительны. Или что тебя никогда не терзают сомнения. Но когда ты решаешь писать, все это никоим образом не переносится на твой холст. А может, и не должно. Ты мастер у полотна, в процессе творчества, в момент действия. А позднее дома, не отягощенная насущными проблемами, ты превращаешься в клубок сомнений и идей. У других все наоборот…
[1616]
На конверте, в котором пришло письмо Ларри, Хелен нацарапала свои пометки
[1617], более десятка комментариев. В них она реагировала на его критику явно по ходу чтения. А потом, уже после долгих размышлений и абсолютно спокойным тоном, женщина написала следующий ответ:
Дорогой Ларри!
Я была счастлива получить твое письмо. Меня ужасно тронуло, что ты счел нужным написать мне о моей выставке, и я прочитала все высказанное тобой с предельной серьезностью. Мое письмо тебе будет не просто ответом, скорее я хочу излить душу. Несмотря на мое внешнее самообладание и беспечность, я много думала и ломала голову (вплоть до депрессии) над многими вещами, о которых ты пишешь.
Больше всего меня поразило то, что ты имел в виду, говоря, что мой новый стиль не может не отражать то, как я обустроила свою нынешнюю жизнь. То есть в моей живописи не видно ни конфликтов, ни борьбы, или, точнее, я отказываюсь демонстрировать какие-либо внешние или внутренние противоречия… Но я не думаю, что борьба в том смысле, в каком ты используешь это слово, действительно входит в формулу хорошей или сильной живописи. Давай на мгновение уберем из наших с тобой писем все лишние слова. Думаю, ты считаешь, что только потому, что художник… начинает и заканчивает работу, скажем, часа за два, ни разу ничего не стирая, не закрашивая и не переделывая, картине чего-то не хватает. По-твоему, альтернатива такому подходу — это демонстративные работа, борьба и конфликт, проявляющиеся в слоях густых мазков?.. Не делаешь ли ты излишнего акцента на романтических чувствах мастера или на исторической важности произведения? Ведь на картину нужно просто смотреть и оценивать живопись независимо от того, сколько на ней мазков — десяток ярких и сильных на дюйм полотна или всего пара-другая едва различимых отметок на целый фут?..
Но есть и кое-что еще. Я думаю, ты имел в виду не только то, как краска наносится на холст, но также и то, что получается в итоге… в этом главное отличие абстрактной живописи от предметной. Как ты мог видеть на моей выставке, я не из тех, кто не приемлет фигуративной живописи как таковой. Однако в работах Коринта и Сутина, написанных в 1953 г. на стыке двух направлений, я вижу только повторение и шаг назад. Их не назовешь ни новыми, ни творческими, ни авантюрными, ни бросающими вызов; так могут многие (одни лучше, другие хуже)… Неважно, абстрактная работа или реалистичная; жаль, что на данный момент очень многие художники, пишущие очень хорошо, погрязли в прописных истинах, как усердные школьники. Уровень живописи высокий и зрелый, но она такая однообразная и скучная…
В последнее время атмосфера провоняла, и я хочу уйти. Когда я оказываюсь на «линии фронта», это меня угнетает. Я больше не могу следить за счетом и за тем, какой лагерь опережает, как это делают некоторые персонажи из местной публики (речь не о тебе)…
Когда ты едешь за город? Может, нам до этого встретиться и поубивать друг друга, или устроить фестиваль любви, или просто выпить по чашке кофе?
Через несколько недель после обмена письмами Хелен и Ларри действительно устроили «фестиваль любви». Они договорились вместе сходить в Метрополитен-музей, чтобы поболтать и «визуально возбудиться»
[1619]. Ее ничуть не разозлила его критика. Что ее раздражало, так это остракизм и молчаливое неодобрение со стороны товарищей по галерее. Данное обстоятельство, равно как и сложная ситуация с выставкой, способствовало тому, что Хелен в результате пошла на шаг, который, очевидно, можно назвать слишком уж поспешным для авангардиста в начале карьерного пути
[1620]. Она ушла из галереи. Франкенталер входила в постоянный состав художников одной из немногих серьезных галерей, которые выставляли неизвестных мастеров. Ее пригрела и окружила заботой эксцентричная владелица «Конюшни». Хелен было всего 24, а у нее уже состоялись две персональные экспозиции. В то же время многие художники гораздо старше не выставлялись ни разу
[1621]. Словом, у Франкенталер было все, но она решила от этого отказаться. Женщина нуждалась в пространстве и времени, чтобы хорошенько обдумать происшедшее с ней за последнее время.
