В свой 39-й день рождения, 27 октября, он приходил в чувство достаточно долго, чтобы в итоге немного протрезветь и объявить себя «презренным, недостойным созданием». Примерно через неделю, 3 ноября, он никак не мог заснуть. В два часа ночи Дилан выскользнул из дома, пошел в «Белую лошадь» и выпил, как он позднее признался, «18 бокалов чистого виски»
[1812]. Через два дня поэт оказался в больнице Святого Винсента на Западной 12-й улице. Согласно одним источникам, врач, принявший Томаса, до госпитализации попытался стабилизировать его состояние тремя уколами морфина, из-за которых тот впал в кому. По другим сведениям, ему сделали укол кортизона
[1813]. Как бы то ни было, непоправимый ущерб здоровью был нанесен. Теперь уже состояние Дилана невозможно было улучшить никакими средствами, относились ли они к ответственной медицине или к странным практикам. Его состояние усугубляли и другие факторы, например пневмония, но основной и неоспоримой причиной было пьянство. Дилан окончательно отравил свой организм алкоголем. Кейтлин Томас, его жена, приехав из Уэльса в Нью-Йорк, спросила: «Ну что, этот урод уже мертв?» Он тогда едва дышал. Но днем 9 ноября перестал
[1814].
«Привычное пьянство» официально признали в Америке «болезнью» еще в 1870 г., а термин «алкоголизм» один шведский доктор ввел в обиход еще раньше, в 1849 г.
[1815]. Однако американский социальный эксперимент с «сухим законом» оставил у людей настолько горький осадок, что после его бесславного завершения любого, кто выступал в США за ограничение потребления алкоголя, считали скучным и безрадостным ретроградом. Американцы игнорировали даже результаты проведенного до «сухого закона» исследования, где бесстрастно описывались опасности потребления алкоголя; люди считали его всего лишь элементом политической пропаганды. В 1935 г. было образовано сообщество «Анонимные Алкоголики», но и ему оказалось не под силу научить людей противиться соблазнам пьянства, особенно во время войны и в годы после нее, когда алкоголь был намного дешевле сеансов психоанализа, да еще и доступен круглые сутки
[1816]. Со временем, однако, жалкий образ алкаша, уничтожившего себя и разрушившего свою семью, начал все чаще появляться на экранах кинотеатров. Выходили десятки журнальных статей на эту тему. Иными словами, к американцам приходило осознание того, что такое негативное явление, как алкоголизм, действительно существует. Недоставало лишь глубины понимания сути и особенностей этой болезни
[1817].
На следующий день после смерти Дилана «Белую лошадь» заполнили толпы людей, пришедших помянуть усопшего
[1818]. Его отпевание 13 ноября в часовне Святого Луки тоже почтил своим присутствием, по словам Джудит Малины, «весь список местных писателей и художников». Театральный режиссер добавляла: «Было похоже на мессу в церкви, где все прихожане знают друг друга, кивают один другому, а потом останавливаются у дверей в лучах зимнего солнца, дабы перекинуться парой-тройкой любезностей»
[1819]. Уже на следующей неделе, по мере того как становились известными подробности смерти Дилана, люди начали анализировать собственное поведение. Многие вдруг задумались над тем, сколько пьют они сами. И какое-то время чуть ли не каждый художник, поднимая бокал, размышлял: «А сколько я уже выпил? Который это бокал?» Писатель Джеймс Эйджи, например, заявил, что разработал четкий план по ограничению потребления алкоголя. Он свел количество напитков к пяти в день
[1820]. Что-то, безусловно, нужно было делать — люди рисковали убить себя алкоголем! Однако до Файерплейс-роуд на Лонг-Айленде это веяние, судя по всему, так и не дошло. За два дня до Рождества Джексона Поллока нашли лежащим на тротуаре возле полицейского участка Ист-Хэмптона
[1821]. Он не был мертв, но всеми силами к этому стремился.
Глава 40. Перемены в искусстве
Что бы ни говорили циники, мы все в глубине души знаем: великое искусство создают не покорность, безразличие, отстраненность, апатия и скука; обязательным секретным ингредиентом выдающегося произведения является то, чему труднее всего научиться, — смелость.
«Вот же черт, вот и мой вечер настал!» — в ужасе подумала Грейс, открыв дверь мастерской и увидев на пороге улыбающегося от уха до уха Ларри Риверса с гарденией в руке. Друг приехал за ней, чтобы отвезти в театр на балет. «У Ларри была теория, согласно которой все люди должны спать со всеми, кого знают», — объяснила Хартиган. Цветок служил сигналом того, что, по его мнению, настало время перевести дружбу с Грейс на другой уровень. У женщины эта перспектива вызывала только содрогание. «У него была такая раздолбанная машина. По дороге он спросил, не возражаю ли я, если он выкурит косячок. Я сказала, что не против. Он припарковал машину, выкурил немного марихуаны и погрузился в крепкий сон. Я потихоньку вылезла из автомобиля и на такси вернулась домой. Гардении мне так и не досталось. Я упустила свой шанс». Даже годы спустя, со смехом рассказывая о том случае, Грейс не скрывала явного облегчения по поводу того, что между ними тогда ничего не произошло
[1823].
Впрочем, не слишком удачную попытку соблазнения Грейс со стороны Ларри в тот момент можно было расценивать как знак его уважения к ней как к товарищу по кисти. Осенью 1953 г. Риверс находился на пике успеха. Он только что написал свой первый шедевр — полотно почти 2×3 м, которое, по его словам, дало рождение «самой идее Ларри Риверса»
[1824]. Он назвал картину «Вашингтон переправляется через Делавэр» и описывал ее то как «бомбу», сброшенную «эстетическим анархистом» в знак протеста против традиции необъективного абстракционизма и «банального патриотизма образца государственной школы», то как дань великому роману Л. Н. Толстого «Война и мир», которым он в то время зачитывался
[1825]. А еще это была картина, которую Ларри давно ждал и долго вынашивал. Она стала наглядным воплощением всего, что оказало на него влияние. Кроме того, ею художник словно возвращал долг восхитившим его музыке и литературе. В этом полотне Ларри смог смело использовать свои мощные навыки рисовальщика без того, чтобы его заподозрили в излишней академичности. Потрясающая, забавная, крайне неоднозначная с эстетической точки зрения, с элементами реализма и абстракции, картина, казалось, больше всех удивила самого Ларри. «Если бы ты знала, какие чувства бушуют внутри меня, когда я пишу, ты бы решила, что я просто счастливый урод», — делился он с Грейс в процессе работы над этим полотном
[1826].
