Благодаря удобному расположению недалеко от шоссе Монток, главной дороги, ведущей в Хэмптонс, найти «Красный дом» было легко. И очень скоро он стал местом проведения вечеринок. По словам Элен, их «дом привлекал людей, словно там было медом намазано». Она рассказывала:
Это было одновременно приятное и кошмарное лето: вечеринки каждый вечер; развлечения в том стиле, в каком ими может быть кошмар, если вы понимаете, что я имею в виду… Я говорю об общении в каком-то ужасающем количестве. Художник нуждается в изоляции, даже если ему нравится проводить время с людьми. Иначе возникает такая проблема, как слишком много друзей, слишком много разговоров, слишком много выпивки — чересчур много того, что хорошо в меньших объемах. Это проблемы Нью-Йорка. Люди словно принесли город с собой в Бриджхемптон, в наш «Красный дом»
[2029].
Впрочем, это случилось не сразу. Вначале веселье и шалости были вполне невинными. «Мы много играли в крокет», — вспоминал Луц
[2030]. И в софтбол. На долгие годы многим запомнилась потрясающая способность Элен прибегать на базу на высоких каблуках. А одна ее шутка впоследствии и вовсе вошла в легенду
[2031]. Однажды Элен не спала всю ночь, раскрашивая два грейпфрута в белый цвет. Потом она тщательно нарисовала на них швы и лейбл фирмы Spalding. На следующее утро, когда Филипп Павия прошествовал к ящику с битами, Франц, бывший кэтчером, подбежал к питчеру Эстебану Висенте и незаметно подменил мяч на раскрашенный грейпфрут. О розыгрыше знали все, кроме Филиппа, который занес биту для удара, а Висенте швырнул ему «мяч». Столкнувшись с грейпфрутом, бита, конечно, разбила его на мелкие кусочки, и воздух наполнился цитрусовым ароматом. Хорошая шутка, очень смешная. Павия, посмеявшись, приготовился отбить настоящий мяч. Висенте замахнулся, бросил, и после удара Филиппа в воздухе взорвался очередной грейпфрут. «Ну ладно, — сказал Павия. Он оглядел площадку, на которой остальные игроки чуть не валялись по земле от хохота, а Билл согнулся пополам, корчась от смеха, и произнес: — Давайте уже играть»
[2032]. Матч продолжился без дальнейших происшествий, но все, кто это видел, запомнили шутку Элен навсегда.
* * *
Среди тех, кому в «Красном доме» было словно медом намазано, оказался Джексон Поллок. В конце 1950 г. он снова начал пить и с тех пор провозглашал каждый очередной год худшим в своей жизни. Причем, как это ни печально, следующий год всегда превосходил по этому критерию предыдущий. В 1954 г. Джексон был на грани отчаяния. За целый год он написал всего одну картину, а на его февральской выставке в галерее Джениса не продалось ни одной работы
[2033]. Изучив десять картин, висевших на стенах галереи, Клем покачал головой и сказал другу-художнику, которого когда-то провозгласил гением, что тот «потерял стиль». Поллок ответил на это мрачным полуобещанием-полупредупреждением, заявив Клему, что на этот раз «вообще не собирается выходить из запоя»
[2034]. По словам Ли, Джексон каждый день уходил в свой сарай и разжигал там старую печь, надеясь, что к нему вот-вот вернется вдохновение и он сможет писать
[2035]. Но муза обходила его стороной. Совершенно раздавленный, Поллок страшно злился на самого себя, на людей, которые слишком много ждали от него, и на жену, чересчур давившую на него, как ворчали некоторые парни из их окружения. После бездарно проведенного дня Джексон на закате возвращался в дом в поисках утешения, которое давно уже находил только в одном месте — на дне бутылки.
К счастью для Ли, в тот невероятно трудный год она подружилась с молодой двадцатишестилетней женщиной, которая вместе с мужем и двумя маленькими детьми переехала из Парижа в переоборудованный сарай в Спрингсе. Пэтси Саутгейт была писательницей, а ее муж Питер Маттиссен — одним из учредителей литературного журнала Paris Review
[2036]. Они поселились на Лонг-Айленде, и Пэтси часто прогуливалась с коляской до Файерплейс-роуд, надеясь познакомиться с соседями. Так она встретила Ли, которая, по словам Саутгейт, находилась «на грани коллапса»
[2037]. Пэтси рассказывала:
Я решительно встала на сторону Ли; я была абсолютно убеждена в том, что с этой женщиной обращаются несправедливо. Я имею в виду, в буквальном смысле несправедливо: у Ли было всего две пары бриджей, она сидела дома, словно запертая в клетке, так как не умела водить машину. Джексон не хотел этого, хотя сам был мобильным. Он мог уезжать, куда и когда хочет, у него была собственная большая мастерская, а другой человек готовил для него вкусную еду и вообще делал чуть ли не все, чего бы Поллоку ни захотелось
[2038].
И Пэтси инициировала миссию по спасению Ли. Она навещала соседку почти каждый день и учила водить машину в обмен на уроки живописи. Скоро, впрочем, Пэтси поняла, что это не ее, и бросила тщетные потуги. А вот Ли, у которой тоже совсем не получалось водить, не сдавалась
[2039]. После множества попыток она все же сдала экзамен по вождению и получила права. «Она вырвалась из плена: теперь она могла ходить по магазинам, встречаться с друзьями, сама за себя принимать решения, — сказала Пэтси. — Джексону очень не нравилось, что я учила ее водить. Ведь если у человека есть автомобиль и права, то он независим. Думаю, ему этого совсем не хотелось»
[2040]. Сама природа уникально подготовила Пэтси к тому, чтобы дать Джексону отпор ради блага Ли. Это была высокая и стройная женщина. Один писатель описал Саутгейт как «блондинку вплоть до ресниц», а Фрэнк назвал ее «Грейс Келли Нью-Йоркской школы»
[2041]. Благодаря своим «васильково-синим глазам» и светлой, гладкой и чистой коже она выглядела такой свежей, такой ошеломляюще естественной, что с первой минуты обезоруживала любого мужчину
[2042]. А еще она была матерью, а эту разновидность женщин Джексон особенно почитал. Словом, перед Пэтси он оказался совершенно беззащитным. Да, художник не одобрял ее вмешательство в их семейные дела на стороне Ли, но практически ничего не делал, чтобы ее остановить. И Пэтси в корне изменила ситуацию в доме Поллоков. Ли начала с огромным энтузиазмом работать у себя в мастерской, где она по-прежнему занималась коллажами. Но, помимо этого, у Краснер появилась весьма активная социальная жизнь, во многом благодаря молодой женщине, которая при этом отнюдь не жалела Ли, а, напротив, видела в ней образец для подражания
[2043].
