Приехав на «Босси Фарм», Митчелл обнаружила, что не может писать. Для Джоан живопись была неразрывно связана с любовью, а в то лето этого чувства в ее жизни было совсем мало
[2100]. «Я постоянно пишу и тут же уничтожаю сделанное, — рассказывала она в дневнике. — Рука не всегда меня слушается, а глаз видит одни клише»
[2101]. В конце июля она призналась Майку: «Давление извне этим летом просто невыносимое… Чувствую себя рыбкой в аквариуме. Мне хочется задернуть шторы и ото всех спрятаться»
[2102]. Как ни странно, художницу сильно тревожила мысль об использовании цвета в ее картинах. Она говорила, что испытывала из-за этого новый вид давления, на этот раз со стороны самой себя, от которого ей очень хотелось «избавиться»
[2103]. Живя посреди яркого поля полевых цветов, Джоан на самом деле обитала в страшной тьме. Она принимала амфетамины, много пила, слушала исключительно Баха и читала Достоевского
[2104]. Митчелл говорила:
Думаю, жизнь за городом не для меня… Мне надоело показывать людям картины… художник в итоге пишет для того, чтобы демонстрировать свои работы, и у меня не осталось ничего, что принадлежало бы мне… Я не могу участвовать в этих крысиных бегах… Живопись моя, конечно же, ужасна… Это лето пока худшее, возможно, потому, что должно было стать лучшим
[2105].
И вот однажды, окончательно осудив «абсурдный хаос и гребаное эмоциональное банкротство»
[2106] того лета, Джоан отдала своего пуделя Жоржа Кэрол Брайдер, поставила пластинку c оперой Моцарта «Дон-Жуан» и приняла огромную дозу секонала, запив его доброй порцией джина
[2107]. «У нас не бывает новых начал, как ты всегда надеялся, и даже чистых концов, — написала она Майку. — Мы просто тащим себя по жизни вперед и, если повезет, в каком-то месте достигаем приятной синей линии»
[2108].
Но Джоан тогда не умерла. Слабая и разбитая от таблеток, она проснулась на рассвете и встретила совершенно ненужный ей новый день после неудавшегося самоубийства. У женщины не нашлось для этой ситуации иных слов, кроме «Черт!»
Попытка самоубийства Джоан случилась после легендарной вечеринки в «Красном доме». Хозяева объявили о ней как о простом очередном поводе собраться всем вместе. Нэнси Уорд составила и разослала друзьям такое приглашение:
Виллем де Кунинг, Элен де Кунинг, Людвиг Сандер, Нэнси Уорд и Франц Клайн приглашают Вас на вечеринку с крокетом в Бриджхемптоне, в «Красном доме» на шоссе Монток, в субботу, 7 августа, с 15:00 до 19:00.
Будут закуски и напитки
[2109].
Но ничто в «Красном доме» не могло быть «простым» и «очередным». К подготовке и организации мероприятия хозяева отнеслись не менее тщательно, нежели к постановке спектакля в «Театре художников» Джонни Майерса и Герберта Мачиза. Режиссером в этом случае была Элен. Она попросила Франца, Билла и Луца сделать сотни больших бумажных цветов, которые расставили по всему участку
[2110]. Де Кунинг покрасил три сиденья в уличном туалете под красный, черный и белый мрамор (спустя несколько десятилетий этот объект был выставлен на аукционе за 60 тысяч долларов, но безуспешно). Там же он повесил полки для свечей
[2111]. Устроители вечеринки закупили алкоголь на 200 долларов; бутылки они выставили на длинном столе (во время гулянья на него усядется полная дама, и дорогая стеклянная тара каскадом повалится на пол). Нэнси приготовила сотню бутербродов с плавленым сыром и огурцом, а Элен — салат из картофеля и тунца. Свежие фрукты лежали в раковине, а яйца, сваренные вкрутую, — на тележках. В утро дня вечеринки Билл подготовил на лужайке поле для крокета, а Нэнси и Элен развесили на кустах и деревьях бумажные цветы. А потом у де Кунинг возникла еще одна идея. Цветы должны благоухать. И она бросилась в город покупать флаконы дешевых духов, которые распылила на бумажные лепестки
[2112]. Наконец, приготовления были закончены. Нэнси в маленьком черном платье и Элен, одетая как провинциальная дамочка, вся в оборках из дешевого магазина и в развевающейся юбке, в середине прекрасного погожего дня ожидали прибытия гостей на лужайке перед домом
[2113].
И вскоре они появились. Автомобили выстроились по обе стороны шоссе Монток. Люди, выходя из них, уже пешком потоками стекались к «Красному дому». Среди них были как приглашенные гости: художники, писатели, критики, коллекционеры, галеристы или друзья хозяев, — так и незнакомцы. Они шли на зов двух перекрикивавших друг друга патефонов (один играл в доме, другой — снаружи). Кроме того, непосвященной публике было интересно, что за массовое мероприятие происходит перед старинным особняком времен Гражданской войны
[2114]. К гостям предъявляли одно-единственное требование — оставить за дверью любые запреты. И все выполняли его с огромной радостью.
