Среди ее сослуживцев был двадцатилетний бухгалтер по имени Боб Джейхенс — человек, как и Грейс, слишком нестандартный и креативный для той стерильной среды. Раньше он учился в Колумбийском университете, но во время финансового кризиса был вынужден бросить учебу и довольствоваться, опять же как Грейс, наемной работой, которая ничуть его не интересовала
[16]. Они начали встречаться. Раньше Грейс ездила в Нью-Йорк только для походов по магазинам, Боб же показал ей нечто новое. Он повел свою восемнадцатилетнюю подругу в Метрополитен-музей. Там она впервые в жизни оказалась в окружении великого искусства; оно в первый раз обращалось к ней со стен музея; она в первый раз увидела тысячелетия человеческой истории, воплощенные в картинах и скульптурах великих мастеров. По словам Грейс, тогда она впервые «отдала себе отчет в том, что такое искусство», и… это ее не слишком впечатлило и особо не заинтересовало
[17]. А вот Джейхенс был ей очень даже интересен. В мае 1941 года, вскоре после того как Грейс исполнилось девятнадцать, они поженились. Позже она так объясняла свое решение: «Я вышла замуж за первого же парня, который читал мне стихи»
[18]. Вероятно, больше всего ее привлекло их общее стремление любым способом вырваться за рамки обыденности. Сразу после свадьбы они с Бобом уволились с работы, решив переехать на Аляску. Они собирались стать «пионерами». И вот, купив за двадцать пять долларов два билета в одну сторону, молодожены реализовали первый этап намеченного путешествия: добрались из Нью-Йорка до Лос-Анджелеса
[19].
Однако ребята явно не учли дороговизну пребывания в Калифорнии и вскоре остались без гроша в кармане. «Боб соврал, будто умеет кататься на лыжах, и устроился на работу по продаже лыжного снаряжения в универмаге», — рассказывала Грейс
[20]. Сама она, раз уж оказалась в Лос-Анджелесе, попыталась пробиться в вожделенный кинобизнес. Триумфом Грейс в этой сфере было признание ее «лучшей актрисой» выпускного класса в старшей школе. Но к тому времени, когда у нее появилась возможность профессионально реализоваться, отношение Грейс к актерству существенно испортилось. Она обнаружила, что ей «ненавистно быть переводчиком идей и эмоций других людей»
[21]. И в это же время она забеременела, что, понятно, заставило ее окончательно отказаться от своей детской фантазии. Как и от любой другой фантазии.
Грейс с горечью осознала, что независимость от родителей не изменила ее жизнь к лучшему. Казалось, она только похоронила себя под новыми слоями обыденности и рутинной работы. Грейс совсем не хотела ребенка; она даже не особенно любила детей
[22]. Молодая женщина всерьез подумывала сделать аборт, но боялась процедуры, которая в те времена была незаконной и часто опасной для здоровья и даже жизни. И она решила приспособиться к создавшимся обстоятельствам, смириться с фиаско, постигшим ее в спринтерском забеге к свободе. Грейс рассуждала так: «Да ладно, всё в порядке. У пионеров ведь тоже бывают дети… в своих увлекательных странствиях они просто берут их под мышку и идут дальше»
[23]. Однако все попытки подбодрить саму себя оказались тщетными. И замужняя беременная, застрявшая в Калифорнии Грейс вынуждена была подытожить свое печальное положение одним-единственным словом: «безнадега». Боб, должно быть, почувствовал ее отчаяние. И начал задавать ей те же вопросы, которые в детстве задавали родители: «Кто ты? Чем собираешься заниматься в жизни?» — «Ну, композитором я стать не могу, мне уже слишком поздно, — отвечала Грейс. — Но я неплохо писала». Однако они оба, немного подумав, вынуждены были признать, что ее работы далеки от идеала.
— Слушай, а как насчет того, чтобы стать художником? — однажды спросил Боб.
— Я совсем этого не умею.
— Да ладно, давай попробуем, — предложил молодой муж
[24].
И они оба записались на курсы изобразительного искусства для взрослых в местной средней школе. «Стоило мне взять в руки карандаш, чтобы нарисовать вазу, я вдруг вся вспотела. Я страшно страдала, а вот у Боба все получалось. Он уже нарисовал вазу, а я все плакала и потела с этим карандашом в руке, — рассказывала Грейс
[25]. — Я никогда раньше не плакала. И совершенно не понимала, почему плачу»
[26]. «Я просто каким-то чудом почувствовала, что это для меня очень-очень важно»
[27]. На следующий день Грейс купила акварельные краски — чрезвычайно сложный художественный материал, на который часто ошибочно обращают взор новички, — и, хотя ей было невероятно трудно и у нее ничего не получалось, не бросала занятий на курсах. Затем она вернулась к углю и карандашу. «Все это время я была беременна, а потом, когда родился ребенок, я рисовала уже сама по себе, самостоятельно», — вспоминает Грейс
[28]. Считается, что рождение первенца становится для любой матери если не главной радостью, то как минимум новой сферой ответственности, однако внимание Грейс было разделено с самого начала. Ее сын Джеффри всегда будет считать искусство своим соперником в борьбе за любовь матери, и в какой-то момент станет совершенно очевидно, что он в этой борьбе безнадежно проиграл
[29].
Незадолго до рождения Джеффа японцы напали на Перл-Харбор. Паника на Восточном побережье была небольшой по сравнению с хаосом, возникшим в Калифорнии, которая находилась в пределах досягаемости японских самолетов. Ситуация в стране практически мгновенно развернулась в сторону войны, и столь же быстро толпы военнообязанных граждан начали стекаться из небольших городов к военным базам по всей территории США. Боб, которому тогда был двадцать один год, знал, что его непременно призовут, и потому они с Грейс и малышом собрали вещи и отправились на восток, в Блумфилд, где поселились у его родителей. Они прожили в этих многолюдных кварталах около года, до апреля 1943 года, когда Бобу все-таки пришла повестка. Уверенный, как многие другие мужчины, что погибнет на войне, Боб, уезжая, сказал Грейс: «Иди вперед и сама создавай свою жизнь»
[30]. Так Грейс в двадцать один год осталась с ребенком, которого никогда особо не хотела, в доме родителей мужа. Ну и жизнь! Единственная возможность, которая ее действительно интересовала, — жизнь художника — стала для нее совершенно недоступна. Грейс казалось, что она достигла самого дна.
