Хозяйством заправляла «конченая алкоголичка-секретарша» Гофмана с ее «алкоголическим бойфрендом»
[587]. К моменту прибытия Хелен из доступного жилья остался только деревянный сарай — его пришлось делить с еще четырьмя студентами. В летнюю жару сарай раскалялся, словно печь, которая день за днем подогревала постепенно растущее разочарование Хелен учебой у Гофмана. Не то чтобы ей не нравились его лекции, но она чувствовала, что давно усвоила эти уроки. А еще ей довольно быстро надоело учиться.
Хелен хотелось руководствоваться в живописи своими творческими инстинктами и совершать собственные открытия, не поддаваясь чужому влиянию. Однажды она ушла из студии Гофмана, чтобы самостоятельно написать залив в Провинстауне
[588].
Хелен установила мольберт на крыльце своего сарая и смотрела на воду, совершенно не зная, что собирается делать. Она понимала: ей хочется трансформировать величественный вид и так перенести его на холст, чтобы внушающая благоговение бесконечность моря и неба стала ее бесконечностью
[589]. Художник — это проводник собственного видения, такого же уникального, как отпечаток пальца. Оно нераспознаваемо до тех пор, пока не народится на этот свет в форме произведения искусства. «Каждая картина сама указывает тебе, что делать, — говорила Хелен, — и в этом их великолепие»
[590].
Хелен начала писать, и постепенно, спустя много дней, на холсте возникло нечто большее, нежели просто живописная копия залива. Это был идеальный союз того, чем была Хелен, и того, что она перед собой видела. Ей удалось ухватить момент и передать нужное чувство.
Залив на холсте Хелен изобразила абстракцией: линия отрезала верхнюю четверть полотна, но делала это не жестко, не категорически — при желании ее можно было истолковать как линию горизонта. Она, как и все вокруг, казалась подвижной, гибкой; зритель так же мог принять ее и за воду, и за небо, и за облака, и за дюны, и даже за камни. В плавном образе художница сумела передать и летний зной, поднимающийся над береговой линией, и тихое спокойствие человека, понимающего, что момент единства с необъятностью есть реальность застывшая и глубокая, но, к сожалению, мимолетная. Хелен передала все это на маленьком холсте в серо-голубых тонах и кобальте, в сером и черном, в охре, в красном, в жженой умбре и коричневой краске и без малейшего намека на распознаваемый образ. Рассматривая законченную работу, художница никак не могла решить, получилось ли у нее
[591].
«Залив Провинстауна» Хелен притащила на традиционный пятничный критический анализ Гофмана. Это было потрясающее мероприятие
[592]. Студенты висели на стропилах и толпились вокруг Ганса, ловя каждое его слово, а мэтр высказывался о каждой из картин, написанных учениками за прошедшую неделю.
Гофман поставил на мольберт картину Хелен. Он говорил о выборе цветовой гаммы и о том, как он повлиял на пространство и на создание глубины; как автор экстраполировала природу, чтобы создать что-то новое и уникальное; как уловила и передала суть залива и свои ощущения при взгляде на него. А закончил Гофман словами, которые в его устах означали наивысшую похвалу: «Да, это работает». Кровь прилила к лицу Хелен, дыхание сбилось. Ее охватило непреодолимое желание опять встать за мольберт
[593].
Ежедневно с появления Хелен в Провинстауне сокурсники наблюдали, как она мчится навстречу почтальону узнать, нет ли писем от Клема
[594]. Спустя три недели она решила, что ей лучше поехать в колледж Блэк-Маунтин, чем оставаться на Кейп-Коде — ведь с тем же успехом она сможет писать и там, в компании своего мужчины. «Между ними было какое-то электричество. Я думаю, дело в значительной мере было в сексе, — говорила будущая близкая подруга Хелен Корнелия Ноланд. — У них просто все было общее»
[595].
Чтобы лишний раз не тревожить мать информацией о поездке к любовнику, который к тому же намного старше нее, Хелен сообщила домой: она отправляется в Вирджинию для встречи с Габи, которая выиграла актерскую стипендию и теперь живет в Абингдоне
[596]. Так Хелен покинула Провинстаун, отправившись в «тайный тур» по Блэк-Маунтин
[597].
Колледж нанял Клема преподавать историю и теорию искусств; он прибыл туда в начале июля со своим пятнадцатилетним сыном Дэнни. С момента рождения мальчик то появлялся в жизни Клема, то исчезал из нее (второе чаще), а в периоды воссоединения отец позволял ему болтаться где угодно, лишь бы сын не мешал заниматься своими делами. Дэнни же отвечал на равнодушие отца скверным поведением. Его неоднократно исключали из школы, а в то лето он отказывался выполнять многочисленные требования Клема по превращению себя в человека, «которого можно было бы одобрить»
[598]. Присутствие в этих и без того сложных отношениях Хелен, понятно, ничуть не облегчало ситуацию.
Она была старше Дэнни всего на шесть лет и не годилась на роль заменителя мамы для любого ребенка. Что уж говорить о крайне раздраженном подростке! К тому же разрешение чужих семейных проблем вовсе не входило в ее планы. Хелен думала, что в колледже собрались сплошь художники да интеллектуалы. Действительно, помимо Клема тем летом в Блэк-Маунтин преподавали композитор Джон Кейдж, писатель Пол Гудман (один из первых лекторов «Клуба») и художники Теодорос Стамос и Роберт Раушенберг. Словом, Хелен ожидала найти «что-то вроде южной версии Беннингтона»
[599]. Реальность же, с которой она столкнулась, разбила фантазии вдребезги.
