Особенно наглядно пропасть между ее воспитанием и воспитанием Джоан иллюстрирует одна история, рассказанная Зукой. Когда отец Джоан учил дочь верховой езде, он велел ей держать под мышками журналы, чтобы локти крепко прижимались к бокам, и она, сидя в седле, выглядела крепкой и непоколебимой. А когда отец Зуки учил дочь ездить на лошади, он велел ей держать в левой руке повод, а правая должна была быть свободна — чтобы держать саблю
[899]. И вот теперь эта дикая дочь русских степей и максимально сдержанное дитя американского высшего общества стали лучшими подружками
[900].
Первой остановкой девушек в Мексике стал Мехико. Джоан привезла с собой рекомендательное письмо, адресованное известному художнику-монументалисту Хосе Ороско. «Но этот план в значительной степени потерпел фиаско», — вспоминала потом Зука.
Его нисколько не заинтересовали две молодые американки в двухцветных туфлях… Мой испанский был довольно скверным, что меня, впрочем, ничуть не смущало. Джоан же вообще говорила только на английском, которым Ороско, кажется, упорно не желал пользоваться. К своему стыду скажу, что мы даже не попытались тогда увидеть Диего Риверу и Фриду Кало, потому что довольно тупо вообще не считали их хорошими или великими художниками, особенно Фриду, которую мы даже и чуть-чуть не понимали
[901].
Несколько ошарашенные холодным приемом, девушки двинулись дальше, в городок колониальной эпохи Гуанахуато, уютно расположенный в горах Центральной Мексики. Он издавна мощно притягивал художников потрясающей смесью естественной красоты и великолепной архитектуры.
Как вскоре обнаружили Джоан и Зука, Гуанахуато был также университетским городом с весьма бурной литературно-художественной жизнью. Подруги поселились в бывшем дворце, переделанном в гостиницу. Поначалу они проводили дни у мольбертов в комнатах, а вечерами делились девичьими секретами, но вскоре познакомились с двумя молодыми людьми, которые стали их местными ухажерами. «Джоан достался симпатичный поэт, маленький и белокурый, — рассказывала Зука. — Мой парень был студентом юридического факультета. Компания профессоров и студентов встречалась в центре города в, как они говорили, El estudio (студии). И ребята привели нас туда»
[902].
У Джоан с ее молодым человеком завязалась легкая интрижка, а у Зуки — куда более серьезные отношения. Но обе путешественницы одинаково без ума влюбились в Гуанахуато. Для Джоан это был невероятно богатый и новый опыт, ведь она впервые чувствовала себя по-настоящему независимой. Это был ее мир, только ее и ничей больше
[903]. Она постоянно пребывала в состоянии восторга и возбуждения, и в этой новой среде ее творчество претерпело резкие изменения.
Джоан начала впитывать в себя пейзажи, местное искусство и культуру и соединила все это с европейской традицией, которую к тому времени отлично изучила. Нет, она не бросилась сломя голову в абстракцию. Наоборот, картины Джоан мексиканского периода написаны в духе «соцреализма», который так яро пропагандировал и защищал Барни. В них объединились цветовые и стилистические элементы мексиканской настенной росписи; темы знаменитой американской школы «мусорных ведер»; фигуративная экспрессия в стиле немецкой художницы Кете Кольвиц; а также художественная интерпретация и элементы работ Ван Гога, Оскара Кокошки, Кандинского и Сезанна. Но в самой верхней части списка факторов фигуративного влияния на Джоан оказался «голубой период» Пикассо.
Джоан изображала страдания так красиво, как только могла. Головы и конечности написанных ею фигур свисали в жесте крайнего отчаяния, а пейзажи извивались в агонии, как деревья на Голгофе, или таяли, словно мираж. Скорее всего, на этих «мутирующих» пейзажах сказались также события, выходящие далеко за рамки уютного мексиканского убежища юной художницы.
В августе 1945 года они с Зукой решили съездить в Оахаку. «Помнится, мы пошли утром на рынок, — рассказывала потом Зука, — а там продавец газет, ужасно взволнованный и перепуганный, бежит по улице и кричит: La bomba atomica! (“Атомная бомба!”)»
[904].
В целом та поездка в 1945 году оказалась настолько стимулирующей в творческом и социальном плане, что следующим летом Джоан и Зука снова отправились в Мексику. Им начало казаться, что они прочно интегрировались в эту страну. Там у них появился свой круг общения и второй, залитый солнцем, дом, где они могли быть теми, кем сами хотели.
Джоан становилась там беззаботной версией самой себя; персонажем, который она назвала Хуана
[905]. Юная леди оставила в прошлом неуверенную в себе Джоани, созданную Джимми Митчеллом, но ее дух соперничества никуда не делся. «Она всей душой ненавидела конкуренцию, но была при этом самым амбициозным человеком из всех, кого я знала, — рассказывала Зука. — Она не могла спокойно высидеть на обеде, если не знала, что она там самый важный гость. Я была красивее, но мужчинам больше нравилась она. Они к ней тяготели, потому что она была смелой и постоянно флиртовала»
[906].
В дополнение к мексиканскому поэту-бойфренду Джоан (который, как неоднократно намекала чикагская колонка городских сплетен, был ее тайным мужем) тем летом в Гуанахуато приехал Дик Боумен, а затем еще и Барни
[907]. Последний гнал за рулем полторы тысячи километров без остановок (хотя, по собственному признанию, иногда с опасностью для жизни «отъезжал» прямо на водительском сиденье) — и все ради того, чтобы убедить любимую вернуться домой
[908].
После встречи в «Переулке жестяных кастрюль» Джоан виделась с Барни очень часто. Это был бурный роман с сексом на заднем сиденье «олдсмобиля», болтовней по ночам по уоки-токи между крышей пентхауса Россетов и апартаментами Митчеллов и полетами сквозь метели на легкомоторном самолете, одолженном Барни у друга
[909]. Были также экскурсии в мир джаза под металлическим навесом чикагских надземных поездов. Барни познакомил Джоан с этим миром во всем его богатстве и разнообразии: тут встречались черные и белые, евреи и язычники, мужчины и женщины, геи и натуралы.
